Хватка
Шрифт:
— Охо-хо, — всхлипывая, шептала мать, — куда ж им? Мать чуть живая, а еще и Яринке от немцев достанется. Какие там работы, в той в Германии? Там что, работать некому?
— Видать некому, — отвечал дед, — слышал от пана Юзефа, что немцы нахватались зараз земель столько, что толком не знают, что с этим всем делать, …чтоб уже им подавиться, проклятым. Правильно говоришь, и мое сердце чует, что с девчушкой сотворят то же самое, что и с матерью. Нельзя ее отпускать. Люба сама только-только в себя пришла. Ой, горюшко-горюшко.
—
— Он еще и мне говорил, — заметила мать.
— Когда? — скрипнув табуретом, дернулся дед.
— Я ж его до калитки проводила.
— И что?
— Ничего…, — тяжко вздохнула мать, — так расписал, что хоть самой собирайся в эту Германию. Спросила, чего не со всех дворов молодежь берут, так ответил, что потом еще будут отправлять. А так, если, говорит, ваш парнишка заменит дочку агронома, то когда придет следующая разнарядка, то у вас уже и брать некого, а ее не тронут, поскольку она была в первом списке.
— Так про Петруху и сказал?
— Дедушка, — попрекнула непонятливого старика мать, — так он только за тем и приходил к нам! Им до какой-то чертовой надобности очень нужна та собака. Пан говорит, что она не ест и не пьет. Видно пограничники так ее научили, что издохнет, а из чужих рук еды не возьмет. Если Петро поедет с ними, немцы обещают его с Дунаем на весь год или даже на два оставить, чтоб присматривал за собакой.
— Так что ж ты сразу мне не сказала? — зашумел возмущенный дед, но тут же осекся, получив тычок от бабки.
— Чш! Що ти старий розходився. Не буди малого. ...Тому і не сказали тобі, що підскочив б і побіг одразу з тим паном битися.
...Тут не відмахнешся. Чув, не цього разу, так наступного все одно заберуть його, як і інших. Видно знову настав час відпрацьовувати панщини повинність. …Ну хоч не ліс рубати в Сибіру. З собакою протримається і рік, і два...
Петрок, уверившись, наконец, что говорят о нем, поднял голову. Мать, заметив это, заплакала и, утираясь краем косынки, поднялась и пошла из хаты. Едва сдерживая слезы, следом за ней отправилась и бабка. За столом остался только дед.
— Діду, а куда это они? — поинтересовался старший внук.
— Да там, …малые что-то нашкодили, — не придумав ничего лучше, соврал старик.
— А чего мать плачет? — спросил, поднимаясь Петрок.
— То ж бабы, внуче, — отмахнулся дед, — Ще не знають до добра або до худу щось робиться, а все одно відразу плакати кидаються. Ты лучше скажи, — перебираясь на край сундука,
— Не, — прислушиваясь к ощущениям, заверил внук, подозревая, что дед подсел к нему не просто так, а поговорить о чем-то, — все ладом. Мамка, как переодела вчера вечером, так я и спал до утра…
— Ото ж бабка правду сказала, — отрешенно заметил старик, — то, видать, у тебя от дурного глазу было. А что мне Марья с утра уши прожужжала…, ты мне рассказать вчера что-то хотел? Сон видел какой?
— Я уже мало что и помню, — признался Петрок, — снился мне великан. Сказал, что надо идти в берлогу к немцам, отнести его меч. И будто меч этот я и собака…
— От же, — не дал ему договорить дед, и тут же добавил, — видно в руку тот сон…
— А еще этот великан сказал, что их, богатырей, поднимают на Руси часто. Как только беда придет и сами люди справиться не могут, просыпается кто-то из великанов и помогает им. Деда, а что мы и правда сами не можем немца погнать?
— Тихо ты! — пригрозил старик и осторожно оглянулся, хотя знал, что дома они одни, — сдурел такие вопросы задавать? Каркнешь где-нибудь такое, нас всех тут же постреляют.
— Я ж не где-то, — пожал худыми плечами Петрок, — я у тебя спрашиваю. Ты ж воевал…
— Воевал, — дед снова вздохнул так, будто ему не хватало в хате воздуха, — и много воевал, внуче. До двух «Георгиев» довоевался.
— И немцев били?
— Били, но не о том я сказать хотел. Вот ты на богатырей все киваешь, снилось тебе, что они людям помогают, а я, меж тем, за годы, что под штыком ходил, много всяких геройских хлопцев повидал, а вот богатырей или великанов ни одного среди них не было.
В …теплых краях как-то, на спор, один на бруствере окопа барыню танцевал! Картечь вокруг свистит, пули, а он приплясывает, да улыбается. Командир подскочил, обратно его в окоп стянул, да сгоряча за шкирки ка-а-ак тряхнет! «Что ж ты, — говорит, — сукин сын, свою башку глупую смерти в лапы суешь?» А как мундир задрался, у Петра, а уралец этот тезка твой был, так вот у Петра того из-под одежи жменя еще горячих пуль высыпалась. О как! В мундире дырки, в гимнастерке насупротив этих — тоже, а у него, ну хоть бы царапина!
А на польской границе с нами котловались пластуны казацкие. Тоже, я тебе скажу, умельцы. Те дрались, будто гопака танцевали. Ни шашкой, ни штыком его не достать. Как станем на отдых, мы давай, шутя, стараться, достать их! По трое — четверо хотели свалку устроить, побороться. А те пляшут, а сами с тебя то шапку, то кушак срывают. Разденут чуть не догола, и стоят, скалятся. Ох, а в бою какие отчаянные хлопцы. Был у них старшина, его все характерником за глаза звали. Тот и вовсе, говорили, мог и на лету пулю рукавицей поймать.