Хвост судьбы

Валин Юрий Павлович

— Аум… Я проклята. Ольно.

— Сейчас отпущу. Не дери меня.

— Нет. Тебе ольно.

Морверн попробовал поставить — ей лапы подгибались. Нет, ноги подгибались.

— Я — зверь, — шептала девчушка и, кажется, пыталась плакать. — Я себя не омню.

— Не болтай. Ты разумная.

Держал её, вроде как обнимал. Успокаивалась медленно, и вроде как чувствовал это Морверн. Наконец пробормотал:

— Пойду-ка я милорда нашего найду. Может, он с перепугу уже к Развилке подбегает.

Посадил когтистую

на плащ, пошел к повозкам.

Эри скорбно сидел на мешке и зачем-то нюхал набранную в горсть чечевицу.

— Что, мозги прочищает? — поинтересовался Морверн. — Или тебе эта дрянь вроде нутта — пьянит?

— Пахучая. Южная, должно быть. Что там? Не кидается? Я вовсе не хотел, обидеть, — жалобно признался Эри.

— Она тоже не хотела. Семейная у вас дурь. Лампу найди или факел сделай. С провизией здесь разберись.

— Понял, — парень потрогал горло и перешел на шепот. — А что нам вообще делать-то?

— То, что я сказал. Только сначала тряпок на ленты нарви. Там шелк валяется…

С тряпками лорд-кухонник управлялся получше, чем со своим языком. Морверн поднял лохмотья куртки.

— О, боги, ты вовсе истечешь, — с ужасом забормотал Эри.

— Ты сегодня заткнешься или нет? Осел-болтун. Себе горло замотай. И где тот навоз сушеный, что ты заваривал?

Прикрытый котелок настоялся. Морверн осторожно снял крышку — пахнуло душисто.

— Ну что, когтистая, от кружечки не откажешься?

Гонорилья, до сих пор сидевшая неподвижно на корточках, медленно повернула голову:

— Ни человек, ни дарк. Огтистая?

— Ну. Можно еще фырчащей называть. Но когтистая — точнее.

— Ожно еще — давалкой хвостатой.

— Можно. Но если этак на рынке крикнуть — почти всё бабье обернется.

Всё то же движение утвердительное, нижней частью голого торса, весьма доходчиво выраженное. Вот к такому не привыкнешь.

Склонила головку спутанную:

— Ты ровью течешь. Я чую.

— Засохнет. И похуже бывало.

— Ты ечешь, но меня хочешь.

— Ну, если кто-то так голым задом виляет, то мысли являются. Я еще не забыл, что мужчиной числюсь. Ты пить-то будешь?

Лакала из кружки поднесенной мужской рукой. До дна выпила. Облизываясь, проурчала:

— Прирежь. Ну куда ак?

— Надо будет, прирежу. Ты скажи — ты вовсе бесполезная? Или нет? Жаль будет если такие коготки зря пропадут. Редкостная вещь. И мозги у тебя имеются. Тоже никчемная штука?

Обдумала не торопясь. Морверн еще кружку налил.

— Не знаю, — проурчала честно. — Думать огу. Но памяти лишаюсь. И безрукая. И людоедка. Дай опить. Просить позорно, да уж очень ссохлось. Я снег ела, к ручью одила. Как лед в животе. Не привыкла еще. Теплое юблю.

— Оно и понятно. Кому приятно мерзлятину грызть?

Держал кружку. Лакала, в глаза смотрела. Очи, огромные, карие, а зрачок как в янтаре

плавает. Прервалась:

— Я оняла или нет? Пробовал?

— Не мерзлое. На юге дело было.

Пила уже не торопясь. Принялась облизываться:

— Поэтому еня жалеешь?

— Нет. Нравишься. Не в смысле — повалять. Честно по долгам платишь. Маловато я баб встречал, что насильникам яйца заодно с ногами отгрызают.

— Ты, видно, оже сполна платить любишь?

— Да не особо. Вечно слишком большой долг на себя вешал. Ну, гейс по-вашему. Хватит с меня.

— Никаких гейсов?

— Точно. Хоть немного свободным походить.

Пыталась кудри с лица стряхнуть. Морверн с трудом удержался, чтобы не помочь. Неуместно.

Справилась. Глянула пристально:

— А мне, начит, жить? Юдоедкой безрукой? Такой поможешь?

— Помогу. А ты мне поможешь, если случай выйдет. Только меня поменьше рви. Там до печени с ноготь мяса и осталось.

Опустила голову:

— Себя не омню.

— Приловчишься. По всему видно, оборотень ты. Только недоделанный. Как оно всё вообще вышло?

Сидели под плащом, потом легли у пламени. Морверн подкармливал огонь, вопросов почти не задавал. Сама говорила. Когтистым, понятно, не с кем разговаривать. Разве что с мертвяками. Но с пищей, вроде, болтать как-то глупо. Тем более, с промерзлой и невкусной.

Морверн слушал, к сглатыванию слов привык, да и вполне понятная история выходила.

— …отъехали, сразу растянули. Можно сказать, на виду Озерной я честь потеряла. Да какая это честь? Обида, слезы глупые, да крови чуть-чуть. Я выносливая…

… он говорит мне, — «становись». Я на мешки заползу, он сзади. Ртом им уже надоело, я неумелая. По-заячьи опять. Остальные шуточки отпускают, специально за повозкой тащатся, чтобы тент не заслонял…

…обещает, если все довольны останутся, то я до Авмора живой доеду, и мне доброго хозяина найдут. Пьют, я стараюсь, да они же бессильные, будто вьюна снулого теребишь. А мне неловко, даже сесть не могу — пятки болят. Дважды удрать пыталась — так по пяткам прутом лупили, чтобы шкурку не портить. Ох и больно. Никак не вытерпеть, рыбья шерсть. Потом еще за зубы неловкие били и просто так. Визжала я забавно…

…до конца я не одурела. Слышу всё. Они-то уж считают, что просто козу для дрючки везут. Понимаю, до Развилки рукой подать, да не довезут меня. Хлопотно со мной. Бежать бы, да я даже на ноги встать не могу. Понимаю — ночь последняя. Они меня, когда плохо старалась, грозили на осину у дороги надеть. Демонское дерево, не хотела я. Тут, думаю, пожалеют. Они и, правда, напоследок добрее стали. Хлеба дали, джином поят. Мне в животе тепло. Ложатся на меня и не больно. Когда третий залез, даже хорошо стало. Так сладко, что думала и не бывает так. И тут я себя потеряла…