И ад следовал за ним: Выстрел
Шрифт:
„Вряд ли он пойдет на улучшение, — сказала она, — боюсь, что к инфаркту добавился инсульт“.
Только бы он не отпускал руку, — и я несколько раз пожал ее, показывая, что всё понимаю и люблю.
Но он отпустил».
Утром еще в постели я начал продумывать форму, приличествующую походу в консульство. Как свободный лыцарь, воспитанный среди кенгуру, я решил не выходить из образа, натянул бежевый свитер, купленный недавно в «Остин Риде», накинул поверх него кашемировый пиджак в белую полоску и втиснулся в «Черчиз».
В это время раздался телефонный звонок и женский голос попросил Алекса Уилки собственной персоной. Звонили из некоего турагентства,
Птичке оставалось только взлететь, не повредив перышек, и плавно опуститься на полянке, покрытой васильками. Не буду описывать все детали моего перелета, вплоть до скудного завтрака (но с неплохим французским винцом) и согретых салфеток. О, вышколенная вежливость стюардессы, которой рыцарь плаща и кинжала ухитрился послать ослепительную улыбку, вызвав лишь слабое движение правой брови…
Глава девятая, душераздирающая, ибо нет ничего трогательнее свидания с родиной после долгой разлуки
В своих тюремных университетах я иногда представлял свидание с родиной, и каждый раз в тонах слезливых и торжественных, под фуги Баха, под музыку Вивальди, под нежный клавесин, под грохот пушек, под залпы батарей. Обязательно с чтением стихов, с придыханием, с подрагиванием набухших век, удерживавших слезы…
Но.
Не оправдались надежды, и все выглядело механистически пошло, без эмоций.
Трансфер в отель (отделан он был по-европейски, [21] и на его фоне лондонский «Ambassadors» выглядел старым сараем). Никаких красок не хватило бы на описание бара, содержавшего умопомрачительный запас французских вин и особенно виски, такие марки не всегда отыщешь и в самой Шотландии (тогда я еще не знал, как далеко родина продвинулась в изготовлении фалынака).
Бармен посоветовал поужинать в загородном ресторане, где иногда чествовал гостей сам президент. На такси я доехал до кольцевой дороги и вскоре оказался в фешенебельном районе, где раньше за зелеными заборами жировал весь цвет Мекленбурга, теперь эти края разрослись и покрылись особняками, дававшими фору Beverly Hills города Ангелов. Я
21
Тут весьма в ходу новое слово «евроремонт», чем он отличается от «азиоремонта»?
А вот и ресторация с павлинами-официантами, все в сугубо древнемекленбургском стиле: на столах аппетитные расстегаи, огурчики соленые, маслята и опята в маринаде, семга-люкс, истекавшая жирными слезами благополучия. Красномордый хмырь самозабвенно жарил на мангале бараньи шашлыки, напевая под нос казалось бы забытую мелодию: «Come to me, my melancholy baby, come to me and don’t be blue…» М-да, конечно, я знал из мировой прессы, что революционно-эволюционные реформы несказанно преобразили Мекленбург, но чтобы до такой степени… это как запоздало обрезали еврея, а он потом жаловался: «Знал, что обрежут, но чтобы так обкорнать!»
Я прекрасно помнил хлипкую стекляшку на этом месте, с Эльбрусом гурманства — макаронами по-флотски, уводящими в серое болото пролетарской справедливости. Чтобы забыться, подавали громобойную смесь в плохо запечатанных бутылках, она глушила своим динамитом даже мысли о моментальном циррозе.
Подлетел метрдотель с нежной харей недавно уволенного опера.
— Только для вас лично: сегодня у нас завоз редкостных петушков, помнится, в прошлый раз, вам они понравились, — и он ощерился в улыбку профессионального жулика.
Интересно, когда это я здесь ухитрился пожирать петушки? Странное амикошонство, возможно, даже любезность, вроде как в Англии принято при каждом случае радостно восклицать: «Хорошая погодка, правда?» — или так же радостно: «Какой ужасный ливень!» А может, я уже давно превращен масоном Андреа в безмозглого зомби, который бродит по ресторанам, пожирая отборных петушков? «Ты знаешь, почему в передрассветный час петух свой скорбный глас являет столько раз? Он в зеркале зари увидеть побуждает, что ночь, еще одна, прошла тайком от нас!»
Оперюга почтительно проводил меня к столику, элегантно отодвинул стул, принес толстое меню в кожаном переплете. Если бы это происходило в «Кафе Ройал», на затоваренной и зажравшейся Риджент-стрит, а не в затрапезной, пусть элитной, деревушке! В окне я узрел толстую бабу с ведрами на коромысле и пьяного мужика в подштанниках, отливавшего на глазах почтенной публики, — все-таки в стране сохранился народный пафос! Его не победили ни декабристы, ни герцены, ни разные там троцкие-бронштейны-финкельштейны. Винное меню повергло бы наземь даже одноглазого старика Билла, мажорного сомелье отеля «Ритц»: рядовыми бордоскими и бургундскими здесь не марались, баловались «Шато Марго» и «Шато Петрюс», не меньше. Модные чилийские вина не котировались, из испанских признавали только «Маркиз Касерос», зато шампанское было представлено так густо, словно тут проходила личная лоза ветреной вдовы Клико и педофила графа Мумма.
Но Алекс не был бы Алексом, если бы польстился на почки соте и на рекомендацию метра — петуха в красном вине — кокован (заметим попутно, что лицемерные англосаксы опасаются вульгарного, но зовущего на бой слова «кок», и предпочитают импотентного «rooster», петуха на поджарку). Оказаться на родине и не отведать почти забытых блюд? Причем совершенно новое ощущение атмосферы: не только запах уходящего снега, смешанного с коровьими лепешками, но и физическое возвращение в родной язык, от которого отвык.