И аз воздам
Шрифт:
— Qui tacet — consentire videtur [95] , Лукас, — произнес Курт, когда ответа не последовало. — Так что скажешь? Смерть этой девушки — тоже плата за ваши серебряные болты и оружие для новичков?
— Так вот почему все это, — так и не услышав от брата ни слова, подытожил Ван Ален. — Вот откуда эта внезапная тяга к одиночной охоте. Эта поза обиженного младшего брата, эти ссоры, за которые я, дурак такой, винил себя и после которых каждый раз пытался понять, что я делаю не так, эти жалобы на чрезмерную опеку и якобы жажда самостоятельности — вот для чего все это было, Лукас? Попросту игра, лицедейство, чтобы оправдать возможность избавиться
95
Молчащий выглядит/рассматривается как согласившийся (лат.).
— Ты бы не понял, — тихо отозвался охотник, с усилием подняв взгляд к лицу брата. — Ты и сейчас не понимаешь.
— Сколько еще невинных людей было убито, чтобы сохранить ваши тайны? Сколько наших замешано в этом дерьме?
— Этого я не скажу, — криво улыбнулся Лукас. — Можешь дать отмашку своему приятелю-инквизитору, пусть хоть на куски режет: он ничего от меня не услышит, потому что я ничего не знаю, кроме того, что рассказал сейчас. Вурм, Фукс, Гайеры и инквизитор Хальс; всё. И знаешь, я рад сейчас, что меня так долго не посвящали в детальности дела: даже захоти я, все равно не смогу выдать никого и ничего.
— Чему радуешься? — болезненно поморщился Ван Ален. — Что так греет тебе душу — что ты не можешь раскрыть тех, кто пытается превратить наше братство в разбойничью шайку?
— Тех, кто не дает братству загнуться, — с неожиданной злостью, на миг даже пересилившей потаенный страх, огрызнулся Лукас. — Тех, кто пытается решить хоть что-то, для кого главное — наше дело, о сути которого ты, кажется, забыл, как и многие из нас.
— По-твоему, оно в том, чтобы убивать людей?
— А по-твоему, оно в том, чтобы мы так и таскались по миру, вырезая колдунов и тварей по одному? Да что это для них? Ничто, игольный укол! Это противостояние так и будет тянуться еще сто лет, пятьсот, тысячу, если этот мир к тому времени не сгорит ко всем чертям в адском пламени!
— А убийства свидетелей ваших темных делишек — они что, приближают победы ангельских сил?! — выпалил Ван Ален, порывисто шагнув вперед и тут же остановившись, словно подойти к брату хоть на шаг ближе ему было не то страшно, не то противно. — Запугать какого-то торговца расправой, чтобы доить с него серебро — это достойное дело для охотничьего братства?! Сжигать людей заживо в их домах по приказу колдуна и преступника — это, по-твоему, шаг к спасению христианского мира?! Да кто ты такой, черт тебя возьми, и куда ты дел моего брата?!
— Да не было его никогда! — рявкнул Лукас в ответ, вскочив на ноги; Курт шагнул наперерез, но напасть тот даже не пытался — попросту на охотника давила вынужденная необходимость спорить, глядя на оппонента снизу вверх. — Был материал, глина, из которого отец слепил то, что счел нужным! Был человек, который в гробу видал вашу охоту и все эти разглагольствования о спасении мира! Человек, который хотел нормальной, Ян, человеческой жизни! Человек, которого ты из этой жизни выдернул — потому что «отец», потому что «сыновний долг», потому что «надо», а я, слабовольный тупица, поддался! Был человек, который видел, как его мучитель, по недоразумению являвшийся его же отцом, сошел с ума из-за клятого «дела», о котором только и говорил всю жизнь, и этот человек совсем не хотел повторить его судьбу!
— Что ты несешь? — уже не сдерживая крика, одернул Ван Ален, вновь шагнув к брату, и снова замер, будто налетев на незримую стену в двух шагах от него. — Ты же сам отказался уехать в этот свой университет! Ты говорил, что без труда возвратишься к учебе, когда мы найдем отца, и я дал слово, что не стану тебя держать, и я не держал! Ты, ты сам не
— Да, потому что втянулся! Ты этого хотел? Чтобы я проникся, вовлекся? Так это случилось! Мне понравилось! Я был готов выть от восторга, вонзая меч или пуская стрелу в вервольфа! Ощущал упоение всякий раз, выпуская кровь очередному колдунишке! Мне нравились наши ночевки в полях, безликие постоялые дворы, часы засады в холодных грязных оврагах, сражения, из которых чудом выходили живыми — потому что это, как оказалось, и есть настоящая, человеческая жизнь! Не просиживание штанов на университетской скамье, а это!
— Так это единственное, что ты воспринял — возможность подраться и убить?! Разогнать кровь опасностью драки — это все, что ты вынес из дела, которому вся наша семья…
— Да брось! — оборвал его Лукас, скривившись почти с отвращением. — Нет нашей семьи! Нет и не было! Была мертвая мать, полусумасшедший отец, свихнувшийся на спасении мира старший брат, закисшее в своих принципах братство и я — никому и никогда не интересный и не нужный иначе, чем в виде боевой единицы!
— Это неправда, — вдруг сорвавшись с крика на шепот, возразил Ван Ален. — И ты это знаешь. Не смей вешать выверты собственного разума на меня, отца и людей, которые столько лет считали тебя другом. Это тебе больше ничего от жизни не стало нужно, кроме разбойничьего азарта. Никто другой в этом не виноват. Хватит. Я не один год верил в то, что твои несчастья — моя вина, вина обстоятельств, врагов, неправых друзей, кого угодно, кроме тебя; хватит. Больше ты этого финта не провернешь.
— И что теперь? — скривился в усмешке охотник, тоже снизив голос. — Скрутишь меня и отдашь своему приятелю-инквизитору — на виселицу, костер или куда он там решит?
— Нет, — сухо отозвался Ван Ален и, сделав один широкий шаг навстречу, коротким точным движением ударил Лукаса в живот его же кинжалом, который все еще держал в руке.
Клинок впился точно в чревное сплетение, уйдя в тело почти по рукоять; охотник сипло выдохнул и застыл на месте, парализованный болью, стеклянно уставясь прямо перед собою — туда, где было лицо его брата, но где, это Курт знал доподлинно, он сейчас не видел никого и ничего, кроме темного, как ночной омут, тумана перед затухающим взором. Еще два мгновения Лукас стоял неподвижно, точно скованный горным морозом заплутавший путник, а потом ноги подогнулись, перестав держать тело.
Ван Ален подхватил его, прижав к себе, и медленно опустился на колени, бережно, точно боясь ненароком ударить, уложив брата на пол. От тихого запоздалого вскрика Нессель он вздрогнул, но на ведьму даже не обернулся, оставшись сидеть, как был — все еще сжав пальцы на рукояти кинжала, сидящего в уже мертвом теле, глядя на болезненно-удивленное лицо Лукаса и мелко-мелко, хрипло, точно загнанный до пены конь, дыша сквозь плотно сжатые зубы.
Неширокая густая струйка крови, пропитав одежду, сбежала на пол и неспешно устремилась к прочерченным ведьмой кругу и знакам; Ван Ален, точно очнувшись, вдруг подхватился, метнувшись к угольному рисунку, и торопливо затер его ногой на пути ручейка, горящего темным рубином в свете свечей.
— Нет смысла, — разомкнул, наконец, губы Курт, и охотник обернулся, глядя на него пустым оторопелым взглядом человека, внезапно перенесенного неведомой силой из шумного города в отдаленную безлюдную пустыню. — Эти символы ничего не значат. Пустышка. Fictio.
Глава 26
— Так что это за знаки?
Голос Ван Алена был похож на шепот у постели больного — смертельно больного, которого выхаживал из последних сил и средств, рвал из рук смерти, на чье выздоровление надеялся до последней минуты, и вот, наконец, осознал, что конец неизбежен; осознал — и смирился…