И был огонь
Шрифт:
– Как ты пришла сюда?
– начала одна из птиц.
– Зачем ты пришла сюда?
– каркала другая. Глаза у них были белые и красные у другой. Острые грязные перья, что те лохмотья.
– Я хочу отомстить.
– Тьма не мстит, - говорила одна птица.
– Зачем ты пришла?
– Я хочу убить его.
– Говори, зачем пришла!
– зацокала когтями.
– Говори, говори!
– Ему нужно
– Говорила другая птица.
– Ему нужно было пронести его из зала Пепельных Владык.
– В самом тёмном месте, - повторила первая птица.
– Тьма не мстит.
– Тьма уходит во тьму, она просто есть.
– Спрятать в самом тёмном месте.
– Самое темное горит лучше всего, - хором закончили птицы.
– Самое тёмное - самое густое. Уж есть там чему трещать, уж есть там чему реветь. Посмотри на себя, посмотри-посмотри. Он спрятал его в самом тёмном месте и обронил, пока нёс, только искры расплескал. А ты подобрала. Огонь не может гореть тихо, он разбушуется, заревёт, потребует своего. Ему надо ЖЕЧЬ, ЖЕЧЬ, ЖЕЧЬ!
– Заткнитесь, не хочу вас слушать!
– Потерял-потерял, а его скрутили и приковали... и не мог найти. Мог только позвать. И звать.
– Замолчите!
– Аша кричала, а сама кинулась вперёд, схватила прикованного и принялась прорываться через треск рёбер в грудную клетку. Руки её пылали, пылало лицо, и пламя вырывалось между рёбер.
Тогда прикованный снял свои цепи и схватил её за запястья, вместе они закружились по краю обрыва, и ревел, бушевал за тем краем первозданный ветер. Теперь Аша видела через пламя. Сожжённый улыбался.
– Это была моя лучшая пакость, - сказал он.
– Уж теперь они позлятся.
Аша попыталась его ударить, вместо этого только выплюнула огонь тому в лицо, и её пламя слилось с его пламенем. Новые его клубы взвились по сторонам.
– Огонь бывает разным, разве то неизвестно? Теперь ты тоже пламя, - сказал сожжённый.
– Так гори.
И толкнул её вниз.
И она полетела, пока не ударилась оземь и не рассыпалась на сотни и тысячи маленьких костров и кострищ.
И в каждом костре таилась тень.
***
Шаманы шли в тёмные леса.
И
От удара молнии в дерево до огарка свечи в стужую ночь, от костра путника, до похоронной лампадки в заброшенном склепе. Что-то слышали птицы, каждый раз, когда зажигалась спичка, но они только кричали.
Старуха излучиной оживила костёр в круге. Белая рубаха у краёв изодралась, седые волосы спадали лёгкими нитями. Костяные браслеты на руках молчали. Молчало то, что говорило прежде, но ожирели новые голоса.
Старуха видела темноту в костре, всегда. Теперь у неё тянулись руки к пламени, но не к свету, такой темноты больше нигде не сыскать - только в сердце огня. Густая чернота пряталась в каждом ярком всполохе. Там, где переливался жар, грозная тишь прогибалась и танцевала. Скоро петь будут на её костях. Их возьмут и отнесут в лес, на самую дремучую поляну. Туда, где через кроны деревьев чуть пробивается дневной свет, где он, золотой среди еловых ветвей, отбрасывает на древние камни-исполины уродливые крылатые тени.
Так старуха грелась у костра, а костёр плясал рядом, теперь огонь не мог от неё уйти. Она уже слышала, как завывает ледяной ветер внутри рёбер, как под пустым мостом крадётся лютый зверь - так и та песня звучит. И в тенях прятались чудовища, поменьше прежних. Старуха выходила к ним на хоровод, последняя из оставшихся.
Однажды к ней пришёл человек с пепельными руками и птичьим голосом, и сказал перед самым концом:
– Закрой глаза, я знаю дорогу домой. Там всё так ещё темно.
Кости старухи запели.
Человек с птичьим голосом засмеялся, он любил хорошие шутки. Создания тьмы ждали своего часа, создания света пировали, а он продолжал хохотать. И пока новым богам создавали алтари, и новых богов пожирал единый бог - тогда лишь в самый тёмный и самый светлый час он прислушивался.
И говорил:
– Я хранитель первозданного пламени. Пора бы уже смириться и тихо себе подогревать суп в котелке, ты никогда не победишь.
И первозданное пламя отвечало:
– Никогда.