И было утро, и был вечер
Шрифт:
Майор сидел с Макухиным в штабной комнате за столом над картой. Тускло светила керосиновая лампа. Рядом телефонисты устанавливали свои аппараты. Командир, усталый, заросший, курил, согнувшись над столом, и стряхивал пепел прямо на лежащие перед ним бумаги.
– Слушай, - сказал он после длительной паузы осипшим голосом, - иди, принимай опять вторую батарею. Там Гоменюка ранило, что ли. Выясняем. А свой взвод сдай Строкачу. Действуй!
Старший сержант Строкач - "помкомвзвод" - мой помощник. Он не только хороший телефонист, но, главное, умеет ладить с людьми,
Я удивился и, конечно, обрадовался возвращению в родную батарею, потому что там чувствовал себя на своем месте, независимым человеком, хозяином. А здесь, в штабе - был мальчиком на побегушках: каждый командовал и мало кто подчинялся.
Но почему майор сказал о Гоменюке: "Ранило, что ли"? Уже второй день, как мы вышли из боя, под обстрел не попадали. Странно это. Командир махнул рукой:
– Иди, иди! Принимай и сообщи обстановку там.
– А где вторая? Связи с ней нет еще.
– Вот и давай связь. Ищи! Тут кто-то от них был. Гоменюка привозил. Выйдя от командира, я сразу натолкнулся на Никитина и обрадовался ему, как родному. Расторопный Никитин немедленно реагирует на изменения в иерархии:
– Здравия желаю, комбат! Оказывается, он ждет меня и уже все знает.
Я передал Строкачу карты, взял двух телефонистов, крикнул Никитину: "Пошли", - и мы вышли из штаба.
Мелкий холодный дождик продолжался. За день вся одежда промокла насквозь: плащ-палатка, шинель, гимнастерка. В сапоги набралась вода - хоть выливай. Рядом со мной сутулится такой же промокший Никитин. Позади плетутся телефонисты с катушками и аппаратом.
– Что случилось на батарее, Никитин? Где Гоменюк? То, что рассказал Никитин, произошло у него на глазах.
Вечером, как только мы остановились на окраине этого села, начальник штаба уже в темноте показал комбатам район расположения. Гоменюк взял Никитина, и они вдвоем пошли присмотреть место для ночлега и подъезд к нему.
Быстро подобрали дом недалеко от штаба, на соседней улице. Вошли. Там на кухне сидели шесть пехотинцев, среди них - лейтенант и младший лейтенант. В комнате было темновато, хотя она и освещалась керосиновым фонарем. Хозяев не было видно. Пехотинцы находились уже в хорошем подпитии, а на столе стояли непустые еще бутылки. Гоменюку это сразу не понравилось, и он прямо с порога скомандовал:
– Что за пьянка? Встать! Кто такие? Какой части?
Солдаты притихли. Кто-то встал: подумали - большой начальник! Когда же они рассмотрели, что вошли всего лишь какой-то капитан с солдатом, то "забазарили":
– Не шуми, капитан. Садись с нами - гостем будешь! Мы весь день по передку ползали и даже дальше ходили. Промокли, устали. Вот только подзакусим и уйдем отсюда. По-хорошему разойдемся. Садись и солдата своего бери!
– Немедленно освободить! Это наш район. Марш на выход!
– Да уймись ты, капитан! Откуда ты свалился на нас? Мы этот дом до тебя оприходовали. Вот посидим немного и сами уйдем. У нас дорога дальняя, в логово врага. Дай ты нам спокойно посидеть.
Один из солдат налил в стакан спирту, а младший лейтенант поднес его
капитану:
–
Гоменюк оттолкнул протянутую руку, да так резко, что спирт выплеснулся в лицо младшему лейтенанту и попал, видимо, в глаза. Тот взвыл от боли.
Солдат, наливавший Гоменюку, крикнул: "Ах ты, падла офицерская!" - и, не долго думая, со всего маху разбил ту самую бутылку с остатками спирта о
капитанскую голову.
Все произошло мгновенно. К упавшему Гоменюку кинулся Никитин. Кто-то огрел его кулаком по виску и свалил на пол.
Пехотинцы, видимо, разведчики, были мастерами ближнего боя. Они действовали быстро и расчетливо. Никитин услышал:
– Мотай, братва! А то загребут.
Пехотинцы выскочили из дома и скрылись в темноте.
Никитин с трудом встал, осмотрелся. В комнате никого не было. Капитан лежал ничком в луже крови, но был в сознании. Никитин определил, что проломлен череп. Он перебинтовал голову индивидуальным пакетом, кое-как поставил капитана на ноги и довел до дороги, где ждала батарея. Отцепили пушку, и на батарейном тягаче отправили капитана в штаб. А оттуда санинструктор увез его в санбат.
Никитин же остался в штабе, резонно полагая, что связистов, а может быть, и нового комбата нужно будет проводить на батарею.
Хулиганов, ранивших капитана, не нашли, конечно. Да никто их и не искал. Никитин отделался синяком, шишкой на лбу и, как говорится, легким испугом.
Когда мы подошли к дому, пушки и тягачи были уже заведены во двор, а на посту стояли неизвестные мне солдаты
Начались привычные будничные дела. Я почувствовал себя свободно, как будто домой вернулся. Утром получил новую задачу: батарею придавали стрелковому батальону. Предстояло найти командира батальона, выбрать огневые позиции, поставить батарею на место, установить связь со своим дивизионом... Привычные хлопоты.
За последние месяцы батарея понесла большие потери. Пришли два новых командира огневых взводов, оба еще не обстрелянные младшие лейтенанты из училища. Воловик и Батурин были живы. Воловика, якобы для укрепления второго взвода, Гоменюк назначил командиром четвертого орудия вместо убитого Рахматуллина. Мне же Воловик сказал:
– Весь мой расчет Гоменюк раскидал. Меня - в четвертый, Ковалева - в третий, Матвеева - в первый, к Батурину, на перевоспитание. Отдайте мне Ковалева. Мы с ним еще из-под Москвы. И Зайкова отдайте - тоже старый друг. Больше ни о чем просить не буду.
Мне понятны чувства Воловика. Зайков - его старый водитель. Он бывший матрос, отчаянная голова. До войны отсидел год за участие в какой-то драке. У нас он известен как самый опытный и везучий шофер и защитник всех "притесняемых". У него тягач всегда в порядке, он выбирает самый безопасный пyть к огневой, он реже других садится на "диффер".
Просьбу Воловика я выполнил, что "старики", как сообщил мне Никитин, одобрили.
О летних событиях в Пистыни Воловик не вспоминал. Лишь однажды он поблагодарил меня за восстановление своего расчета. И еще высказал опасение, что по возвращении из санбата Гоменюк опять всех разгонит.