И было утро, и был вечер
Шрифт:
– Прицел постоянный! Шесть! Два снаряда! Беглый!
Оба снаряда легли рядом с немцами. Солдат поднялся и, пригнувшись, побежал назад. Офицера не видно. Значит, ранен или убит.
– Прицел семь! По убегающему! Два снаряда! Беглый! Огонь! Упал и не поднялся солдат.
– Отбой! Маскируй! В укрытие! Прибежал комбат:
– Почему открыл огонь?
– Два немца подошли близко. Обнаружили батарею. Мы уничтожили их.
– Почему меня не позвал? Самовольничаешь!
– Они могли уйти. Я очень спешил.
– Ты что! Забыл, кто хозяин на батарее?
Мне возразить нечего. Формально он прав. Не по уставу я действовал. Но нельзя же прятаться и молчать, когда немцы в полный рост разгуливают перед тобой. Тем более, что они уже нас засекли. А комбат, гад, отчитал, как мальчишку, перед подчиненными. Обидно и незаслуженно. Сволочь он - Воловик прав.
Капитан ушел в свой блиндаж к телефону. Своим командирам орудий Батурину и Воловику - я приказал неотрывно наблюдать: не попытаются ли немцы вытащить своих, не "засветится" ли какая-нибудь огневая точка?
Вскоре меня вызвали к телефону. Ясно: Гоменюк нажаловался.
– Что ты самовольничаешь?
– раздраженно говорит командир дивизиона.
– Немцы стояли близко и наносили на карту наши позиции. Вот я и решил, что их надо уничтожить.
– А почему не спросил командира батареи?
– Не сомневался, что разрешит. Мне казалось, что надо спешить, а то скроются в кустах. Показалось, что уйдут.
– Казалось, показалось. Когда кажется, креститься надо! А что, ушли они?
– Нет, не ушли. Уложили обоих.
– Сколько орудий вело огонь?
– Одно, конечно. Мое второе, крайнее.
– Гм, одно. Ладно. Впредь докладывай. Не забывай, кто твой командир. Это был не разнос, а нормальный разговор, и я немного приободрился. Было ясно - позицию второго орудия нужно срочно менять, и я, как положено, обратился к комбату:
– Разрешите оборудовать запасную позицию для второго орудия. Наверно, нас засекли. Переставлю левее, там есть удобное место. Ночью все и сделаем. Быстро.
Гоменюк, конечно, не возражал, и я предупредил Воловика, что ночью предстоит смена огневой (огневая позиция, площадка, с которой орудие ведет огонь)
Однако не прошло и часа, как засвистела первая мина. Она шлепнулась немного впереди нас. Мы попрыгали в ровики. Капитан был в это время на правом фланге, у четвертого орудия.
Вторая мина легла за нами, не долетев до "хитрого" домика: "вилка". Значит, - по наши души. Я выглянул из ровика. Капитан, пригнувшись, бежал к своему блиндажу. Кто-то из третьего расчета позвал его:
– Прыгайте к нам, капитан! Сюда!
Я, грешным делом, подумал: "Сейчас нажалуется в штаб, что по моей вине минометы накрыли батарею". А Воловик шипел мне на ухо: "Бежит в свой блиндаж, под свой двойной накат. Боится, сволочь, с нами в открытом ровике сидеть".
Третья мина с коротким свистом рванула совсем близко. Комья земли
посыпались на голову.
– Никитин!
– раздался вдруг крик капитана.
– Ко мне! Никитин!
Я выглянул. Капитан стоял
Еще три мины, одна за другой, упали далеко позади. Либо нас засекли неточно, либо минометчики неопытные.
Подбежавшие Никитин и телефонист унесли Гоменюка в блиндаж. Следом и я прибежал туда. Никитин распорол ножом левую штанину до конца. Видно было, что осколок прошелся касательно по бедру и ягодице. Крови было немного.
Я сказал капитану:
– Звоню в штаб. Вызываю машину. Телефонист! Давай штаб. Кого-нибудь. Через двадцать минут примчался наш "додж 3/4" - удобная машина - с
санинструктором и носилками. Санинструктор пощупал рану, кости ноги,
подбинтовал и велел нести лежащего на животе капитана в машину, а сам позвонил в штаб:
– Капитана везу в санбат. Карту заполню там.
– ? ? ?
– Да нет. Легко. Руки-ноги целы. Голова тоже.
– ? ? ?
– Не проникающее. Касательное. В бедро, в жопу! Забинтовал. Крови мало. Все сделал. Еду. Да, лейтенант здесь. Даю.
Макухин передал мне приказ командира дивизиона - снова принять батарею.
% % %
Прошло три недели. Мы все еще стояли в обороне под Пистынью. На фронте неизбежные ежедневные события быстро вытесняют из памяти воспоминания о прошлом. Стали и мы понемногу забывать июньские события. Но ...
В один из погожих июльских дней на батарее снова появился Гоменюк. И сразу вспомнилось то, что так хотелось забыть!
Я возвратился в свой взвод. Капитан был по-прежнему строг и требователен, держал дистанцию. Он придирался по мелочам и ко мне, и к Воловику, и к его солдатам. Все придирки облекались в строгую уставную оболочку. Мы это понимали и чувствовали. И копилась подспудно черная злоба и ненависть.
Однажды, уже в начале августа, перед рассветом меня разбудил Воловик и, наклонившись, тихо позвал:
– Лейтенант, дело есть. Пойдемте.
В долинах перед немецким передним краем и за "хитрым" домиком еще клубился легкий туман. Было зябко; плохая видимость. У левой станины на бруствере с автоматом на шее сидел наблюдатель Ковалев, а метрах в десяти от него на охапке веток и травы полулежал второй часовой - заряжающий Матвеев. Воловик посмотрел на Ковалева и прошептал:
– Давай, Коваль, повтори лейтенанту, что рассказывал мне. Как все было?
– Было так. Час, а может, и поболе, тому назад ходил тут капитан. Посты проверял. Подошел к стволу, за бруствер. Говорит: "Проверю, как маскируете". "Плохо, - говорит.
– Веток мало здесь". Я ему: "Мы же щитки откидываем. Получается низко. Тут много веток не надо, а то немец заметит". А он: "Нет,
пойди-ка подальше от огневой, наломай еще и получше ствол накрой". Ну, я и пошел, наломал, принес и положил, как капитан велел. А Матвеев лежал там, подале, эа тем кустом. Когда капитан ушел, Матвеев и говорит: "Смотри-ка, комбат дерну в ствол напихал". Я поглядел, пощупал - и правда, напихал. Тогда я позвал сержанта, а он велел ничего не трогать и пошел за вами.