И было утро, и был вечер
Шрифт:
Говорю громко в полуоткрытую дверь, чтобы все слышали. Доносится голос водителя Сидельникова, дежурные слова:
– Порядок в танковых частях! Червяка заморили - и спи мертвым сном. Солдат спит - служба идет.
При чем тут танковые части? Но слов из песни не выкинешь.
– Ты, Сидельников, замовчы вжэ, - вмешивается Ковтун.- Годи тэрэвэни правыть (хватит чепуху молоть)!
Сидельникова, однако, не так просто остановить. Через минуту он снова
заводится, не может удержаться:
– Эх, братцы, мне бы сейчас молодуху на денек! Хотя бы на часок!
Его грубо обрывает Батурин:
– Заткнись, жеребец стоялый! Уснуть не даешь!
– А что, Батурин, забирает?
Разговоры все же затихают. Сон берет свое. Подходит Никитин:
– Давайте завтракать, комбат. Все уже поемши.
Я осматриваюсь, где бы устроиться. А Никитин, оказывается, уже решил:
– Пойдемте в хозяйскую комнату. Пусть народ отдыхает. Там спокойно будет, удобно.
Он показывает на дверь между кухней и нашей комнатой: "Там есть стол и все. Я договорился с хозяином". Он берет с плиты котелок, идет вперед. За дверью
продолжение прихожей и выход на заднее крыльцо. Слева - лестница на мансарду.
Я открываю дверь справа, и мы входим в небольшую, очень чистую, хорошо убранную комнату. Книжный шкаф, два кожаных кресла, красивая люстра. В центре комнаты под люстрой - стол, накрытый белейшей скатертью. На столе приготовлены тарелка, чашка с блюдцем, ложка, вилка, нож, еще блюдце с тремя кусочками сахара. Смотрю вопросительно на Никитина: "По какому случаю такая торжественность?" А он улыбается:
– Я только намекнул, а они сами предложили вам тут поесть. Чего отказываться-то? Во как тут чисто, покойно. Давно ведь в такой чистой горнице не сидели. Славно.
Неожиданно. Пусть будет так. Скидываю с плеча сумку, полушубок, шапку. Бросаю все на стул в углу. Подпоясываюсь, подвигаю пистолет к боку,
причесываюсь - обстановка обязывает. Сажусь и предлагаю Никитину:
– Может, за компанию подзакусите? В котелке - большой запас есть.
– Нет, я поемши. Кипяток на плите стоит. Возьмете для чаю.
– Спасибо. Отдыхайте. Я поем и приду.
– Ваше одеяло я на диван положил. Так что пойду отдыхать.
– Идите, конечно.
Культурно наливаю из котелка в тарелку свою баланду. По привычке
поднимаюсь за сумкой, чтобы достать свою заслуженную самодельную литую алюминиевую ложку, но замечаю, что все уже приготовлено и годится для самой изысканной еды. Приятно.
Не успеваю доесть баланду, как дверь осторожно открывается, входит хозяйка, а за ней - хозяин. "Пшепрашэм, пан офицер", - они просят извинить за беспокойство. Интересуются, сколько мы проживем у них. Если бы я и знал, то все равно не сказал. Какая-никакая тайна. Но я и не знаю. Вместо ответа я заговариваю о другом:
– Мне странно. Дзивне, что вы называете меня паном. У нас панами называют помещиков, капиталистов. Одним словом, богачей. У нас писали о польских панах, как о богачах, магнатах. Называли их белополяками. Какой же я пан?
На вид они люди интеллигентные, немного понимают по-русски.
интересно поговорить. Любопытно. Хозяин меня понимает, улыбается:
– Я вем, вы не паны. Вы вшистци товажиши. Знаю. Але ж у нас воспитанные люди называют друг друга "пан". Так принято: и магнат, и бедняк -одинаково паны. В этом они равны. У вас в России раньше тоже все называли один другого "господин". Культурные люди, не хамы. Вы этого уже не застали. Але "товажиш" - тоже уважительно.
Хозяин терпимо говорит по-русски, лишь немного используя польские слова. Высказывается корректно, высокомерия не замечаю. И я стараюсь проявить воспитанность. Отвечаю, что понимаю смысл этой традиции и ничего против нее не имею. Пусть будет так: пан - так пан. Интересуюсь, как зовут их. Имена у них простые: Богдан и Мария Шавельские. Мне неприятно, что я не ответил на волнующий их вопрос:
– Вы спросили, сколько мы у вас пробудем?
– Так, так. Иле дни? Сколько дней?
– Не переживайте. Мы пробудем недолго. Точней не знаю.
Хозяин удрученно кивает головой, он расстроен. Они не уходят.
Я выяснил, что пан Богдан и его жена - оба врачи. Что жене чудом удалось спастись, бежав из немецкого концлагеря. Оказывается, что хозяин еще "за России", то есть до нашей революции, учился в Варшавском университете на медицинском факультете и поэтому знает немного русский, хотя порядком подзабыл. А жена
по-русски почти ничего не понимает.
После "первой войны", "за Польщи", они одно время жили в Люблине, потом переехали сюда, под Краков, работали в больнице и имели частную практику. В сентябре 1939 года на фронте погиб их сын Юзеф - офицер польской армии. Потом была оккупация, преследования. Жизнь разрушилась.
Хозяин заинтересованно, но ненавязчиво расспрашивает о моей жизни. Рассказываю, что родители - учителя, а я хотел стать инженером. Но успел лишь закончить школу и - война. Нашей семье в конце июля 1941 года удалось бежать
из-под Одессы аж на Урал.
Получается приятная, почти домашняя беседа. Чувствую, что хозяину хочется поговорить, и он заводит политический разговор. Считает Пилсудского великим патриотом и спасителем Польши, а последних правителей Рыдз-Смиглу и Бека - карьеристами и предателями. Находясь между Германией и Россией, Польша была обречена, тем более без надежных союзников. Англия и Франция бросили Польшу на произвол судьбы. Польское правительство дезертировало, и Польша погибла.
Я пытаюсь убедить хозяев, что все обстоит хорошо. Красная Армия освободила обе столицы - Варшаву и Краков. Скоро восстановится независимая Польша, и все будет лучше, чем до войны, гораздо лучше:
– Для поляков самое страшное позади. Война почти закончилась. Радуйтесь, что у вас уже мир! Покуй!
– Покуй! Покуй!
– продолжает ныть хозяин.
– Какое может быть спокойствие, когда дом полон солдат! Мы, обыватели, не чувствуем себя в безопасности. Как и вся Польша.
– Наши солдаты не обижают население. Нечего бояться!