И было утро, и был вечер
Шрифт:
– Не нужно, чтобы вас убило. Не нужно моментальне. Нет! Прошэ, обращается она тихо к родителям, - выпьем, чтобы пан остался жив и после войны приехал к нам в гости.
Она с детской настойчивостью упрашивает родителей: "Прошэ! Прошэ!" Хозяева, мне показалось, смутились. Ясно: зачем им такой гость? Но все же выпили по глотку. Вино делает свое дело. Неуверенность и внутреннее напряжение постепенно проходят, настроение улучшается. Хозяева нахмурены, печальны, и мне жалко их.
– Не переживайте. После
Нет, - отвечает пан Богдан, - вы, "советы", отсюда не уйдете и Польшу не отдадите. Нам всегда было трудно жить между великими державами. Кто был сильнее, тот и отрывал себе больший кусок Польши. Сколько польской крови пролито! И сколько еще будет пролито!
– В этой войне наша армия пролила за вашу свободу больше крови, чем вы ;ш нею вашу историю. Чем же вы недовольны? Тут пани Мария вышла из комнаты и позвала хозяина. Тогда я не думал, что пан Богдан видит дальше меня. Много лет спустя, вспоминая тот вечер, я представил себе, как там за дверью хозяйка
выговаривала мужу: "Зачем ты раскрываешься? Перед кем? Перед этим
мальчишкой! Тебе известно, кто он? Вот сообщит он в свой НКВД, и всех нас вышлют в Сибирь!"
Я очень обрадовался уходу хозяев. Наконец мы посидим с Евой без свидетелей. И тогда мне захотелось, чтобы Сталин, действительно, не отдал Польшу. Пусть у нас будет еще одна союзная республика, как Литва или Эстония. Была же когда-то Жечь Посполита! Лишь бы после войны можно было ездить в Краков, как в Одессу или Ленинград.
Ева сидит за столом напротив, мягко улыбается и спрашивает, нравится ли мне военная служба.
Нет, не нравится. До войны я мечтал стать инженером. А теперь какие планы на будущее?
Какие теперь могут быть планы? Что будет завтра, и то не известно. Будет ли будущее у меня? Не уверен. Если выживу, то сразу же и составлю план. Через час после войны. Хотя... Знаете, Ева, начало плана у меня есть, приеду сюда, чтобы повидаться с вами. Вы же пригласили меня в гости! Не откажетесь? Не испугаетесь? Она не отвечает, только ободряюще улыбается. Ева, а какой у вас план?
Хочу стать доктором, как мои родители. Раз мы выпили за мое счастье, то запишу еще в план: стать счастливой. План хороший и вполне осуществимый.
Так, но сначала я хочу дождаться конца войны. Хочу убедиться, что немцев по справедливости накажут. Они виноваты.
О немцах Ева говорит крайне неприязненно. Причин для ненависти у нее много. Ее брата Юзефа немцы убили, а маму посадили в концлагерь лишь то, что дедушка Михал был еврей.
Ева считает, что большинство немцев - убийцы. Всех эсэсовцев и полицейских нужно посадить в те самые лагеря, которые они настроили в Польше:
Освенцим, Биркенау, Плашув, Майданек. А лучше, пусть русские сошлют
Ева внимательно смотрит на меня, о чем-то задумывается, касается пальцем моего рукава и нерешительно, как бы опасаясь чего-то, спрашивает:
– Цо то ест? Цо то за одзначенье? (знак отличия)
На рукав нашита наша противотанковая эмблема: черный ромб со скрещенными орудийными стволами в центре. Эти, возможно, мрачноватые на шивки нам выдали давно, вместе с гвардейскими значками. Я объясняю Еве:
– Это эмблема противотанковой артиллерии. Это - артиллерия пшециво-панцерна. Черный ромб символизирует сгоревший танк, а скрещенные стволы - наши противотанковые пушки. Понятно?
Она почему-то очень обрадовалась, заулыбалась, погладила меня по руке:
– Хорошо! А мы подумали, что это кости на черном фоне смерти.
– Нет. Это каноны, арматы. Мы артиллерия.
– Дзинкуе. Мне уже понятно. Я вижу уже - это не кости. Понимаете, родители сказали, что эта эмблема, как у СС - скрещенные кости, тодекопф. Только череп не нарисован. Они подумали, что вы служите в фельджандармерии, ну, в военной полиции.
– Вы видите нашу пушку во дворе?
– Ну и что? У СС тоже бывали пушки, танки. Отец говорил нам, что в любой армии есть военная полиция, которая следит за порядком в тылу и на фронте. А теперь я очень рада, что вы не полиция. Мы еще не привыкли к "советам". Не обижайтесь.
– Я понял и не обижаюсь.
– А можно узнать, как вас зовут?
– Зовут Моисей, а по-еврейски, на языке идиш - Мойше.
– Очень приятно. Как моего дедушку. Можно мне называть вас, как его пан Михал? Я знаю, кто был Моисей, потому что читала Библию. Старый Завет.
Она произносит мое имя мягко и получается - "Михав".
– Если вы будете говорить мне "пан", то я вынужден буду обращаться к вам: "паненка", а не просто Ева. А "Ева" звучит очень красиво, как музыка!
– Згодне (согласна). Hex бэндже так: вы - Михав, а я - Эва.
Захотелось очень сказануть: "Как жаль, что я не Адам!" Но я промолчал.
– А вы, пан... Вы, Михав, за день стали лучше говорить по-польски.
– Эх, если бы прожить здесь хотя бы месяц! Как легко стало бы мне говорить!
А сейчас не легко?
Мне интересно говорить по-польски, но трудно находить нужные слова. Я мало знаю. Многого я просто не в состоянии сказать вам.
Очень хочется обнять Еву. Внутренний голос побуждает меня сейчас же сказать: "Ева, ты прекрасна!" Но я сдерживаюсь и только прошу:
– Говорите, Ева, мне очень приятно слушать вас. Очень.
А что сказать, Михав?
– Что-нибудь. Ну, скажите слова вашего гимна. Лучше спойте. Медленно, чтобы я понял. Пожалуйста, Ева. Прошэ.