И быть роду Рюриковичей

Тумасов Борис Евгеньевич

К исходу третьих суток добрался Ивашка до засеки. Ехал неторопко, коня не гнал. Места с мелколесья в степь перешли. Днём в небе пластались орлы. Редким взмахом крыла словно оттолкнутся от чего-то невидимого и снова парят, высматривают. И тогда замирает всё живое, прячется от зоркого орлиного глаза.

Ивашка ехал по весенней степи, а она цвела клевером и горошком, маками и васильками, ромашками и воронцами. Местами трава вымахивала коню под брюхо, и тот, позванивая удилами, на ходу щипал её.

Когда солнце

клонилось к вечеру, Ивашка делал привалы у степных речек. Расстилал на траве войлочный потник и, подложив под голову седло, разнуздывал коня, но на волю его не отпускал, наматывал повод на руку. Сам ел всухомятку, костра не разжигал: огонь мог привлечь печенега.

Иногда он вспоминал Ладу, товарищей, с кем ушкуйничал. Не лучше ли ему было остаться с ними на Волхове, в острожке?

Провожая его, Ратибор посожалел:

— Что вздумал! Жизнь засечная — не ушкуйная. На засеке и опасно и тяжко, не разгуляешься, как с ушкуйниками, ино за стременем печенега побежишь. Может, передумаешь?

Но Ивашка повертел головой:

— Коль решил, поворота нет...

Ночью степь оживала, кричали какие-то птицы, ухали совы, пиликали кузнечики, а перед рассветом звали перепёлки: «Пить, пить пойдём!» — да так выводили, будто человек звал.

Спал Ивашка чутко, сквозь дрёму однажды послышался ему голос отца, Доброгоста. О чём тот говорил, не разобрал, но что был он, Ивашка уверен...

Пробуждался он — не успевало взойти солнце. Умывался, съедал ломоть хлеба и садился на коня.

Безлюдна степь, но обманчива. Ухо должно быть чутким, а глаз зорким: зазеваешься ненароком — и настигнет стрела коварного печенега. А то ещё хуже: свистнет волосяная петля — и потянет печенег гридня на аркане в плен...

Засеку Ивашка увидел издалека. Она открылась за поворотом реки. Бревенчатая ограда, прилепившаяся к обрывистому берегу Роси, ворота, сторожевая вышка, а над ней на шесте сноп соломы, пропитанной смолой. Случится печенежский набег — заполыхает сигнальный сноп, огонь заметят на дальней, другой засеке, и оттуда, ведя в поводу запасного коня, поскачет гонец в Киев к князю Олегу с тревожной вестью.

Ивашку заметили, открыли ворота...

Отсутствие Ивашки Лада обнаружила не сразу, да и то услышала от Урхо. Как-то лопарь почему-то упомянул его имя. Спросила Олега, тот и сказал: отпросился-де Ивашка на засеку, захотел вольной жизни изведать. Лада даже позавидовала гридню: места незнакомые поглядит, неспокойные, а она любила тревоги, они будоражили её, наполняли новыми ощущениями.

Бывало, надев броню и опоясавшись мечом, в островерхом шлеме Лада гнала коня за город вслед за стражей, нёсшей караул за стенами. Для гридней то не удивление. Они привыкли видеть княгиню при оружии и в седле. Разве не показала она свою храбрость в Смоленске?

— Тебе, княгиня, парнем бы родиться, не девицей, — не раз говорил Ратибор. — Не девичьи у тебя ухватки, а отрока, воина.

— Я, воевода, в ратных потехах жизнь обретаю, — отшучивалась Лада, —

Может, за то меня князь и любит!

Услышав это, воевода рассмеялся:

— Ты, княгиня, разве одному Олегу мила? Эвон, все отроки за тебя в огонь кинутся. Мнится, не оттого ли Ивашка на засеку сбежал? Примечал, как он на тебя, княгиня, поглядывал.

Лада покраснела:

— Сладко говоришь, воевода, но не возводи хулу на парня.

Однако мысль ворохнулась: неужели прав Ратибор, из-за неё Ивашка покинул Киев? Коли так, то жаль. Хотя для Лады Ивашка был не больше, чем остальные гридни.

Киевское торжище побогаче новгородского. Приплывали с юга великим водным путём, что шёл «из варяг в греки», гости заморские, и не все до Новгорода добирались, многие в Киеве якоря бросали. Здесь на торгу лавки товаром чудесным полны: парчой и шелками, бархатом и коврами. Тут же торгуют золотыми и серебряными украшениями.

В ремесленных рядах несколько лавок бронников и оружейников. Здесь гридни любят топтаться. А вот у лавок, где торг вели восточными пряностями и маслами ароматными да мазями, женщины и девушки собирались. От этих рядов, забивая все иные запахи, благоухало на весь Подол. И они, а скорее, киевские красавицы манили сюда молодых гридней.

Многолюдно торжище, особенно в воскресный день. Съезжались на него смерды из окрестных деревень, везли зерно и кожи, пушнину и мёд. В местах, где вели торг скотом, скрипели мажары [74] с сеном. Поблизости свистели свирели и гудели дудки, бренчали гусли.

74

Мажара — большая телега с решетчатыми боковыми стенками (в Крыму, на Украине, на Северном Кавказе).

Олег не любил торжище: слишком суетное, — но по нему можно было судить о жизни. Эвон сколько навезли хлеба и овощей, значит, не голодно смердам. А будет у смерда, будет у князя и бояр.

С весны и до морозов гости заморские — частые. Случалось, и нередко, приставали купцы из Царьграда. Этих меха больше интересовали.

В один из воскресных дней, покинув торжище, Олег направился вверх по Днепру. Шёл задумавшись: древлян усмирили, засечную линию начали сооружать. Пусть слабую, однако предупредить о набеге она может. Теперь от хазар отбиться бы...

О Ладе подумал, и на душе стало тоскливо. Не суждено иметь сына, не будет на Руси князей от него, Олега. Сидеть князьями Рюриковичам, а ему, Олегу, судьбой уготовано собрать Русь воедино. Обидно, но он не ропщет: значит, так угодно Вотану...

Далеко отошёл Олег от Киева, за поворотом реки уже и причала не видно. Под броней телу жарко, и грудь давило. Решил до валуна дойти, посидеть. Солнце ещё высоко, стемнеет не скоро. Валун, облизанный многими водами, краем в Днепре лежал, а другим на песке грелся.