И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
И приснилась ему погоня, она настигает его. В страхе пробудился. Кто-то смотрел на него. Ивашка вздрогнул и тут же улыбнулся облегчённо: бурая лиса уставилась на него своими зелёными глазами. Увидев, что человек двинул рукой, потрусила от него.
Ивашка лежал дотемна, сжевал кусок лепёшки и часть сыра. Хотелось пить, но воды нигде не было...
И снова ночь в пути. Ивашка устал, на рассвете, утоляя жажду, лизал росу, жевал степной щавель. Лепёшку и сыр съел на второй день, и теперь в животе у него голодно урчало...
На четвёртый день Ивашка вышел к Днепру и заплакал. Он сидел у воды и не верил в удачу.
А Днепр широкий, и вода в нём будто неподвижна. Ивашка прикидывал, хватит ли у него сил переплыть реку, но, так и не решив, встал. В голове вдруг закружилось, раздался звон, и он тут же упал на песок.
Первым его заметил кормчий. Он долго всматривался в степь, оглядел берег и всё вокруг и, не обнаружив опасности, позвал Евсея. На ладье спустили паруса, и один из мореходов вплавь добрался до берега. Припав к Ивашкиной груди, прислушался. Потом поднял его, внёс в воду, поплыл, выгребая одной рукой.
Пловцы втащили Ивашку в ладью, поставили паруса и, помогая вёслами, продолжили путь.
Ни Евсей, ни кормчий Путята, ни другие мореходы не признали Ивашку, да и откуда им было знать его, когда они в Киеве гости редкие. И только один молодой ладейник [80] , впервые отправившийся в Константинополь, припомнил, что видел парня в дружине князя Олега.
80
Ладейник — служитель, воин с ладьи.
Дня три Ивашка отдыхал, а когда сам заявил, что уже готов сесть на вёсла, кормчий сказал:
— Добро, пара рук не помешает.
Так Ивашка стал ладейником.
Молодость брала своё, вскоре он окреп, набрался сил и о плене вспоминал как о страшном сне.
Широко раздался Днепр в низовье, по разливам заросли камышом плёсы, где днём и ночью кипела жизнь.
По Днепру спустились в море. Ивашка в море впервой. Сколько ни всматривался он вдаль и вширь, всюду чернела вода, гуляла мелкая зыбь и летали белые чайки. Они кричали, а ладейники говорили, что это души утонувших мореходов.
Г реки называли море Понтом Эвксинским, русичи — Русским.
Ивашка удивлялся, как Путята определяется в открытом море, а кормчий только хмыкал:
— Поплаваешь с моё, поймёшь.
Но однажды к вечеру море замерло, сделалось парко, паруса обвисли, и тревожный голос Путяты потребовал спустить их. Евсей перекрестился, зашептал:
— Господи, отведи грозу от путников, смени гнев на милость.
Изумился Ивашка: купец не к Перуну обратился, а к Богу ромеев.
Безветрие вдруг оборвалось, налетел порывистый ветер, погнал волну. Он усилился, засвистел. Ладью швырнуло, закружило, понесло. Ивашке показалось, что море и небо срослись. Он ожидал, что море вот-вот проглотит их. Перекрывая рёв воды, кормчий кричал:
— Вёслами, вёслами работа-ай!
— И-эх! — выдыхали ладейники. — И-эх!
— На волну держи, на волну! — командовал Путята.
Каждый
Ночь и день, снова ночь. Море взбесилось, оно требовало человеческих жертв, но, видно, ни Евсею, ни ладейникам не суждено было стать ими... Море отыскало другие жертвы и к утру следующих суток наконец успокоилось. Взошло солнце, и море стало тихим, кротким. А на востоке, едва видимые, высились снеговые вершины гор. Почесав затылок, кормчий сказал:
— Это Кавказ. Далеко же нас отбросило!
— Хорошо, хоть живы остались, — добавил Евсей. — Я уже с жизнью распрощался.
— Видать, ещё не смерть, — говорили ладейники. — Сжалился Перун.
— Теперь налегай на вёсла, ребята, — снова подал голос кормчий, — придётся попотеть.
Ивашка грёб стараясь. Он чувствовал себя вновь родившимся: мыслимо ли, такого страха натерпелся!
А море сделалось ласковым, будто и не угрожало недавно смертью, катило мелкие волны, шлёпало о борта. Рядом с ладьёй резвилась стая дельфинов. Они то плавали кругами, выставив на поверхность плавники и тёмные спины, то вдруг выбрасывались высоко над водой, будто хотели показать людям свои упругие тела. Дельфины играли, и Ивашке казалось, они радовались вместе с ним, что море смилостивилось над ладейниками.
Но вот паруса поймали ветер, и ладья, вздрогнув, как застоявшийся конь, резко прибавила ход.
— Ещё дня три, и мы увидим Константинополь, — сказал Евсей. — Увидим его божественную красоту и базар, какого ты, Ивашка, и представить не можешь. Я покажу тебе этот город, и ты убедишься, что он над всеми городами царь.
Солнце поднялось, заиграло с морем, заискрилось. Его лучи легли на воде широкой светлой дорогой. Она терялась вдали и манила. Море жило и дышало теплотой.
Ивашка с нетерпением ожидал встречи с Царьградом. Он виделся ему то Новгородом, то Киевом, разве только торжище поболее. Эвон как Евсей расписывал: дескать, огромный базар! Но неужли людней киевского?
Константинополь открылся издалека. Он спускался с холмов каменными домиками, крытыми красной черепицей, дворцами и храмами, разными постройками и подступал к самому морю. Высокие кипарисы и раскидистые чинары, широколистый орех прикрывали город от яркого солнца, а могучие каменные стены — от врагов. Ивашка не мог отвести глаз от Константинополя, ахал:
— Вот так город! Неспроста зовут Царьград!
А Евсей, стоя рядом с Ивашкой, говорил:
— У одних ворот, где монастырь Святого Мамонта, есть русская улица, наш квартал, где будем жить. Когда перенесём грузы и настанет завтрашний день, я поведу тебя в город, и мы зайдём к самой красивой из всех ромеек, моей возлюбленной. Ты увидишь, она прекрасна, как и этот город.
На ладье спустили паруса, и на вёслах она вошла в порт со многими причалами, который кишел большими и малыми кораблями, стоявшими на якорях и под разгрузкой. По бухте сновали юркие лодочки, над морем разносились разноязыкие выкрики.
Едва ладья притёрлась бортом к причалу, как ладейники перебросили трап и тут же принялись выгружать тюки с пушниной, бочки с мёдом и воском. Всем не терпелось поскорее почувствовать под ногами твердь.
Здесь в порту степенно стояли смуглые усатые ромеи с осликами, дожидаясь, когда их позовут развозить грузы.