И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
— У нас один враг — печенеги.
— Ты прав, хан, но почему хазары пропустили в степь новые орды? Уж не мыслил ли хаканбек, что печенеги бросятся на Русь и оставят в покое каганат? Хитрость хазарская противу них и обернулась. Ныне улус у каганата под боком и печенежские копья колют хазарина в бок.
Посол пожал плечами:
— О чём думал хаканбек, мне неведомо, великий князь, но он передал: между Русью и каганатом должен быть мир.
— Я слышал подобное от посла Рувима. Седобородый посол уговаривал
Хаканбек, верно, не знал, что там живут данники Киева, а не каганата. Так ответь, хан Тургут: есть ли между нами мир и кто его первым нарушает?
— Надо ли вспоминать старые обиды, великий князь? Не лучше ли иметь мир в будущем?
Олег пристально посмотрел на Тургута:
— Мы не против. Но пусть хазарские воины забудут дорогу на Русь. Хаканбек уподобился тому охотнику на медведя, который впервой взял в руки рогатину.
— Но и ты, князь, не должен разорять наши сёла.
— Первым — нет. Но коли вы ряд не сдержите, обнажу меч, и не будет вам пощады.
Олег снова налил в чаши вина.
— Давай выпьем, хан, чтоб такого не случилось. О том и хаканбеку скажи. А хитрость наказуема бывает, как то у него с печенегами вышло: задумывал одно, а получилось иное.
Выпили. Тургут сказал:
— Ты хорошо говорил, князь Олег: пусть не война, а мир будет между нами. — Отставил чашу, поцокал языком. — Я гость, ты хозяин, добрый хозяин.
— Ежели я хозяин, а ты гость, хан Тургут, так отправимся в гридницу трапезовать: там нас бояре заждались.
Хлебосольно потчевал великий князь киевский хазарского посла, всю ночь пили и ели, а к утру Тургут уткнулся головой в деревянное блюдо с мясом, заснул. И так захрапел, что уже не слышал, как бояре расходились, посмеивались:
— Невоздержан хан на питие!
— Куда его? — спросил Путша у Олега.
— Не троньте, покуда сам не очнётся и хмель не выветрится. А как голову от блюда оторвёт, в том углу уложите, пусть ночь доберёт. — И Олег указал на ворох соломы в конце гридницы...
Приснился Тургуту сон, будто обнимает его девица, жарко дышит в лицо. И так хану приятно и сладко! Открыл глаза — лежит он на соломе, и огромная лохматая собака облизывает ему губы своим шершавым горячим языком.
Пнул Тургут пса кулаком в морду, поднялся, сплюнул. В голове гудит. Тошнит. Добрался хан до стола, плюхнулся на лавку и, отыскав чашу с вином, допил. А едва день начался, засобирался Тургут покинуть Киев...
Проводил Олег хазарского посла к переправе, мехами одарил, украшениями золотыми, а от лихих людей нарядил сопровождение из десяти гридней, наказав:
— До самых рубежей Руси Киевской обороняйте хана.
Доволен хазарский посол, прежде чем на паром вступить, намерился было князя киевского обнять, да чуть не упал: хмельного перебрал. Олег едва хана подхватил:
— Вот
И стоял у Днепра, пока хазары на другой берег не переправились.
Тургут уже на той стороне малахай с головы скинул, замахал, что-то орал — не поймёшь, по-русски или по-хазарски.
Вернулся Олег в хоромы, сказал боярам:
— В хитрости хаканбека ума не было, мыслил: впустит орду в степь, она нас щипать станет, — ан печенеги с хазар шкуру спускают. От добра ль каганат с нами мира ищет? — И усмехнулся: — Пока хазарин и печенежин во вражде, мы у ромеев побываем. Время настаёт посольство к царю Симеону слать.
Переглянулись бояре: на кого Олег укажет? А он обвёл всех взглядом, на Никифоре остановился:
— Тебе, воевода, посольство править. — Помолчал, щёку потёр. — По первопутку отправишься. Присмотрись, кто нам друг, дороги в горбах выведай.
Тебе, воевода, сухопутьем полки вести, оттого и послом к болгарам едешь.
Никифор кивнул согласно:
— На той неделе в путь тронусь, князь. Эвон снежок порошит.
— То и ладно. И вам, бояре, дело сыщется: ко всем князьям славянским отправитесь звать на империю. Да не токмо Русь поднимем, но и чудь, и мерю, и иных друзей наших, чтоб ромеи содрогнулись. А в Новгород Ратибора пошлю: чать, он новгородец, ему и на вече речь держать, люду кланяться.
В высокой глинобитной ограде дворца хаканбека были потайные оконца, через которые тот разглядывал улицу, оставаясь невидимым. Особенно интересовался он той частью улицы, где она выходила к базару.
Когда после субботы, запрещённой по иудейской религии для всяких дел, оживал базар, хаканбек приникал к оконцу, подолгу разглядывал, чем живёт Итиль. Поднимая тучи пыли, трусили груженные тюками ослики. Казалось, у поклажи выросли голова с огромными ушами и ноги. Шагал караван верблюдов, гордых и невозмутимых. Рядом плелись погонщики. Ехал отряд арсиев на тонконогих скакунах. Спешил на базар люд, одетый в разнообразные наряды: в восточные халаты и чалмы, овчинные тулупы, домотканые армяки из грубой шерсти и дорогие шубы. По одежде хаканбек мог определить, из каких мест тот или иной человек.
Совсем рядом у потайного оконца ограды две нищенки, одетые в жалкие рубища, затеяли спор. Одна другую обзывала. Хаканбека это вывело из себя, и он велел страже взять нищенок и наказать достойно.
Насмотревшись на жизнь Итиля, хаканбек уходил во дворец, где его ожидали государственные дела. Во дворе толпились главные чиновники по сбору пошлины. Раз в неделю хаканбек принимал их. Чиновники докладывали ему о поступлениях в казну, и по тому, увеличивались они или уменьшались, хаканбек судил о проезде через каганат торговых гостей, о торговых сделках и о торговле в государстве.