И дух наш молод
Шрифт:
Голос женщины оказался неожиданно громким и сильным:
– Эта война хуже кислоты жжет внутри. Детям есть нечего. До хлеба не достоишься, молока не допросишься. Кости и требуха - вся наша еда. Муж-кормилец в Пинских болотах голову сложил. Доколе терпеть? Всякому терпению мера. Солдатики, почему молчите? Или вы не мужчины, а бабы?
Из толпы раздался клич:
– Стройся в колонны... На Невский.
Отозвалось эхом:
– На Невский! Всем миром!
– Как врозь - все дело брось. Вместе - нас не возьмешь.
– Хлеба
– Долой войну!
– Долой царя! Смерть Николашке и всей его бражке!
В разных местах, как искры-огоньки, вспыхивали частушки, песни. Тут я увидел нашу соседку Машу из "Треугольника".
Она пела, приплясывая:
Пойду в переулочек,
Куплю барам булочек,
Куплю барам сухарей,
Нате, жрите поскорей!
Кто-то рядом выдохнул:
– Нам бы не сухари да булочки - бомбы.
Чей-то звонкий, молодой голос затянул, и площадь загудела, отозвалась. Дружно, грозно, сотрясая воздух:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,
Грозите свирепо тюрьмой, кандалами;
Мы сильные духом, хоть телом попраны
Позор, позор, позор вам, тираны.
Откуда ни возьмись, красными птицами взмыли над толпой знамена. Женщина в душегрейке и Маша подхватили их:
– Наш праздник! Нам и нести.
Загремело, понеслось по Нарвской заставе:
– Идут... Путиловцы пошли.
Уже ничто не могло остановить могучий весенний разлив. Встречая полицейские заслоны, толпа, смывая их, двигалась к центру.
Весть о выступлении Нарвской заставы облетела весь рабочий Питер. Поднялись выборжцы. На улицы вышли рабочие почти всех заводов и фабрик.
Невиданное по масштабам выступление петроградского пролетариата в Международный день работниц перерастало в общую политическую демонстрацию против самодержавия.
24 февраля забастовка охватила почти все заводы Нарвской заставы. Всюду проходили митинги под большевистскими лозунгами: "Мира!", "Хлеба!", "Долой самодержавие!" Городовые действовали нерешительно. Уже н" разгоняли бастующих и демонстрантов, а уговаривали их разойтись.
В тот день женщины разгромили несколько продовольственных магазинов (в домах Белковых и на рынке возле Огородного переулка). Городовые и полицейские попробовали вмешаться. Но когда на рынке появились мы, полицию как ветром сдуло.
Воззвание большевиков. "Неужто нам быть палачами..." Смерть капитана Джаврова. "Царь жандармов и шпиков". Уличные бои ("Ничего! Выкурим!"). Чья победа? "Хрен редьки не слаще".
Поздно вечером к нам в роту пришел путиловец Григорий Самодед. Он принес воззвание Петербургского комитета большевиков, в котором, в частности, говорилось: "Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение гибнущему угнетенному народу и положит конец братоубийственной и бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует
Мы сразу же пошли во все измайловские казармы поднимать солдат. Самодед вместе с нами пошел в 1-й батальон. Уже с самого утра 25 февраля в казармах начались митинги. Офицеры, среди которых верховодили полковник Верховцев, капитаны Лучинин и Джавров, попытались прервать выступления. Но солдаты отказались подчиниться офицерам и начали действовать вместе с революционными ротами.
На митингах солдаты призывали к решительным действиям - вооружению рабочих, разгону и разоружению полиции, городовых.
Весь трудовой народ - рабочие, женщины, подростки - вышел на улицы Петрограда. По приказу генерала Хабалова на установление порядка бросили гвардейские части. Однако гвардейцы отказались стрелять в рабочих. Солдатам повторили треповский приказ 1905 года: "Патронов не жалеть!" В ответ угрюмое молчание, глухой ропот:
– Рука не поднимается против своих... Ведь они хлеба хотят... Неужто нам быть палачами женщин, детей, наших голодающих братьев?!
Измайловский и Петроградский полки, покинув казармы, присоединились к рабочим колоннам. Все улицы и переулки на Петергофском шоссе надежно охраняли вооруженные рабочие и наши роты.
В тот вечер из рук в руки передавались листовки Петербургского комитета большевиков, призывавших к решительным действиям: "Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы"{12}.
Утром 27 февраля путиловцы снова вышли на демонстрацию. Перепуганные городовые вынуждены были скрыться. Около 10 часов капитан Джавров привел взвод учебной команды. Джаврова мы все ненавидели лютой ненавистью: садист из садистов, морфинист, трус. Он начал кричать на нас, угрожая пистолетом.
– Чего вы смотрите на него? Тоже развоевался. Аника-воин! Почему позволяете издеваться над собой? - обратились к нам рабочие, наблюдавшие эту сцену.
Мы кинулись к Джаврову, обезоружили и, взбешенные наглым его поведением, подняли на штыки.
Тем временем Семенюк из учебной команды сообщил нам, что в казарме их батальона прячутся полковник Верховцев, капитаны Лучинин, Воденброу и фельдфебель Кудряшов. Все они были известны своей жестокостью и поэтому вызывали у солдат чувство страстной ненависти.
Откуда-то появились две пожарные машины. На них вместо пожарников в медных касках вооруженные путиловцы и солдаты из наших полков. Одну из машин мы остановили. Поехали в казарму. Офицеров, оказавших отчаянное сопротивление, мы расстреляли. Только Лучинину удалось бежать. Впоследствии мне все же пришлось встретиться с ним. Это было в декабре 1919 года в Омске. Вот тут я и увидел капитана Лучинина среди пленных белогвардейских офицеров. Куда девались его самоуверенность, наглость, спесь...