И-е рус,олим
Шрифт:
Я уверен, что прав во многом, если не во всем. Но из понятого, кроме общего ощущения безысходности и желания с ней бороться, не вытекает конкретных приказов. Мне нужно в Грот. Только там я смогу поставить последнюю точку или последнюю кляксу -- это уже от меня не зависит.
Я завожу мотор и еду на поверку. Синюшное венозное опускающееся небо, тромбы машин по артериям дорог. Посеревший, посиневший город задыхается от сердечной недостаточности.
Лес. Тут дышится легче. Никого. Ветки-корни растущего из Грота дерева гибко шевелятся на влажном ветру, как щупальца. Я ныряю под них, в пасть этого холодного скользкого спрута. Как я хочу, чтобы там оказался хоть кто-то, с кем можно говорить. Но уже понимаю, что не встречу никого, кроме
Холодно. Грязно. Покрывало исчезло. Я не сажусь на мокрую землю, а засовываю руки в карманы, ежусь против воли. Рука натыкается на камень. Гришин сфинкс! Отдергиваю ладонь от его жгучего холода. Я нарочно последние дни носил его с собой. Положил в карман в тот самый вечер, когда бродил вокруг Гришиной мастерской, заглядывал в щели ставен, чтобы убедиться... Убедился... С тех пор сфинкс со мной. Чтобы натыкаться и обжигать руку его древним пламенем.
Бродя вокруг Гришиной мастерской и сжимая сфинкса, я вдруг ощутил, что это такое -- большее и меньшее зло, как они недолюбливают друг друга, поскольку одно стремится к злу абсолютному, а второе -- все-таки к добру. Добро может оставаться добром пока не начинает сопротивляться злу. А когда начинает, превращается в меньшее зло. "Меньшее зло" -- это то, чем становится добро, вынужденное вступать со злом в странные взаимозависимые отношения, чтобы потом сильнее и смертельнее поразить своего главного противника...
Сфинкс все время то греет мою ладонь жарким львиным телом, то холодит прохладным человеческим лбом. Двойственность его словно продолжается в меня. Она органична. Органичная двойственность. Та, которой не бывает в жизни, но без которой и самой жизни не бывает... ДВОЙСТВЕННОСТЬ! ДВОЙСТВЕННОСТЬ ХОЗЯИНА. Я понял!
Как Вселенная -- это хаос и структура, как человек -- зверь и Бог, так и мой Город, поворачивающийся то к луне, то к солнцу, причащается то светом, то тьмой.
Сначала Лея беременеет во тьме, от львиной сущности, и Хозяин пытается уравновесить это беременностью Беллы, которую переименовывает в Рахель. Два разъединенных продолжения Хозяина растут и готовятся бороться друг с другом за Город. И дряхлеющий, умирающий Хозяин не сможет остановить распрю, не удержит равновесия, не сохранит баланс.
И Город накренится и падет к ногам Леиного потомства. А ведь Иерусалим -- замковый камень мира. И в глобальной катастрофе буду виноват один я. Потому что Страж львиной стороны успел больше.
Я Страж той стороны ДВОЙСТВЕННОСТИ, которая обращена к человеку. Аллерген же на другой стороне. И пока эти стороны сжимали Город, он замыкал мир. Но вмешалась новая, созданная другими буквами реальность. И там, в Интернете, я лишь трусливо следил, а Аллерген действовал и распространялся. Изменения произошли и продолжают происходить, и баланс меж ликами ДВОЙСТВЕННОСТИ утерян. Хозяин борется сам с собой, он распадается, а это значит, что скоро наступит конец всему, что сначала Хозяин, потом Город, а за ним и все, обладающее хоть какой-то структурой, исчезнет в Хаосе.
И теперь я понимаю, почему Хозяин забрал моих жен в свой гарем. Это знак, что он ждет от меня помощи. Он взял на себя заботу о них, чтобы развязать руки Стражу!
Я осторожно разжимаю судорожно сжатую руку, и сфинкс падает вглубь кармана.
– - Я понял!
– - отчеканиваю я негромко, но этого достаточно, чтобы быть услышанным.-- Я сделаю, что должен.
И я слышу -- сначала как будто отовсюду шуршит чистая магнитофонная лента. Конечно, мой Грот связан с другими пустотами Города, с дополнительными резонирующими емкостями Иерусалима, которые доносят сюда редкое тяжелое дыхание Хозяина и, наконец, вздох облегчения.
Гриша
Теперь главное не подсесть на сочувствие. Погорельцем я быть перестану, а желание барахтаться в теплой водичке людской жалости может и не пройти. Ладно, поживу несколько дней у Белки вместо любимого кота. Вот судьба у нее -- раньше регулярно подбрасывала чужих мужей,
Как странно, что окружающие меня люди настолько не понимают, где как и чему сочувствовать. Летом, когда вся моя судьба горела синим пламенем, как десница Сцеволы, даже хуже -- ведь он-то был левша -- я только и слышал: "До свадьбы заживет!" Теперь все сочувствуют тому, что сгорел каменный сарай, причем застрахованный. Как был бы я счастлив, случись со мной лишь то, чему они все так трогательно сочувствуют. "Боже мой, все картины!" "Ты переживаешь, да? Бедный..." "Значит и фотографий не осталось? И все документы?!" "Остался вот так совсем ни с чем? Держись!" Сгорели, да. Несколько средней руки картин, старые электроприборы, скарб, а заодно, по-мелочи, сгорели и уникальные археологические ценности, цены не имеющие, не застрахованные, потому что нелегальные. Так что я не остался "вот так совсем ни с чем". Об этом я могу только мечтать. У меня, а вернее у мужа Алины, остался непокрытый гарантийный чек, который я ему отдал в обмен на древности. От количества нулей там рябит в глазах. То, что привезли (C) не покроет и четверти.
Зато как же профессионально и нежно умеют сочувствовать наши психиатры! А ведь всего-то и требовалось не только трахаться с мужиком, но и лечить его. Глядишь, она бы замужем за Давидом была, а я был бы богаче, да и здоровее.
– - Спасибо, девочки, за сочувствие,-- киваю я.-- Что бы я без вас делал.
– - А что без нас, девочек, делают?
– - Белка как-то аллергически усмехается.-- Других бы девочек нашел.
Она не права. Она даже не догадывается, что сегодня никто не смог бы их заменить, как обе они оказались мне нужны. У нас тут просто консилиум состоялся. Как много удивительного узнал я на этом заседании Триумвирата про новую виртуальную жизнь Давида, зихрано левраха. Врочем, не надо спешить. Человек предполагает, а располагает не будем поминать кто.
– - А ты Давида после этого видел?
– - Нет, но собираюсь на днях навестить...
Беременные девочки обмениваются испуганными взглядами. Белка не выдерживает:
– - Гриш... Может, лучше через полицию? Официально? Мы ведь уже не в том возрасте...
Я изображаю легкое недоумение, граничащее с замешательством:
– - Полиция?! Да вы что, правда считаете, что это Давид все сжег? Да ну, сплетни, ерунда. Не мог он.
Белка недоверчиво на меня щурится. Черт, переигрываю. И продолжаю:
– - Хотя... Вообще-то, когда речь идет о Давиде, понятия "не мог" не существует... Наверное, мог. То есть, сжечь мастерскую он, конечно, смог бы. А вот заявить потом, что этого не делал -- нет, это уже не Давид.
О, психиатр со мной согласна, кивает. Отец нашего ребенка -- не подлец. И не псих, да?
– - Верно,-- говорит Лея.-- Давид патологически честный человек.
Да-да, из тех, кому убить легче, чем соврать. Да и что значит для него соврать? Из корысти -- никогда. А вот ради высшей цели... Впрочем, если девочки говорят правду, а врать им незачем, да и не придумаешь такое, то высшая цель последних недель Давидовой жизни попеременно валяется у них на коленях. Неужели вот этот рыжий клубок шерсти и выведет меня из лабиринта к грамотному сценарию мести? Даже не только грамотному, но и нестандартному. Я слишком хорошо знаю Давида, чтобы действовать стандартно. На кондовую месть у полиции существуют отработанные методы.
Впрочем, какая это месть? Это не месть, нет. Это -- оборона. Пусть профилактическая, но оборона. Я же его не трогал, я ему, как убогий -убогому, правую руку простил. Он сам загнал меня в угол. Что я должен делать? Как отдавать астрономический долг? Не начинать же еще раз новое дело при живом Давиде!
– - Вот я и собираюсь зайти к нему, сказать, что не вешаю на него поджог. Потому что ведь все вокруг в этом уверены, наверное, ему неприятно.
Белла усмехается:
– - У него стопроцентное алиби.