И это пройдет…
Шрифт:
Оля никогда не видела папу таким рассерженным.
— Пап, а Чечня — это где? — спросила девочка.
— На Кавказе, недалеко от Ставрополя, помнишь, прошлым летом к тете Лоле ездили? — отрывисто ответил папа. Оля огорчилась, всегда мягкий и добрый, он никогда так с ней не разговаривал. Она почувствовала себя лишней. — Вот там, — чуть более спокойно добавил он.
— Может не надо больше? — потирая ладонью нос, указывая глазами на дочь, спросила супруга.
— А что не надо-то? Нет уж, ты послушай:
«—Работают ли сотрудники МЧС и ФМС? Каков сейчас порядок приема беженцев? Существует ли он вообще? Кто, например, объясняет беженцам, куда им идти
— Ничего этого не существует. Никакого порядка нет. Никто беженцев не ждет и ничего не объясняет — ни им, ни мне как главе администрации того населенного пункта, где они вынуждены скапливаться. Думаю, власти только потому отреагировали на крик вокруг ультиматума Грозному и вынуждены были демонстрировать палаточные лагеря для гражданского населения, что выборы подкатывали. Теперь 19 декабря позади, Путин превратился в и.о. президента — и в южных районах Чечни ни о каких лагерях и цивилизованной встрече беженцев речи нет. Люди просто приходят в Чири-Юрт, потому что хотят спастись — горы ведь жгут напалмом. Я распорядился селить их в нашу школу. Говорю жителям: несите им еду. Вот так и живем.
— Как вам кажется, а у военных на блокпостах вокруг вашего села есть информация о том, куда направлять потоки беженцев из горных селений, чем их кормить, где обустраивать?
— Нет, конечно. Они в таком же вакууме — выживают подручными средствами. Военные приходят ко мне за тем же самым, что и беженцы: хлеба дай, воды дай, помоги… Подвозят провиант им очень плохо. Мы солдатам хлеб печем на нашей сельской пекарне! Правда, договорились, что муку военные приносят свою — по-другому невозможно…»
— Пап, а получается там ничего нет, людям есть нечего и помощь не пускают? — с ужасом спросила Оля.
— Именно, — ответил отец, — а военных местное население еще и обеспечивать должно, выходит, что у них нет ничего своего! — продолжал распаляться отец, — а вот это тебе нравится: «Допустим, из батальона МВД как-то ночью убежали два солдата — сказали, что на блокпосту произошла драка с «дедами», и они боятся возвращаться. Спасаясь, солдаты пришли в нашу школу, где жили беженцы. Те их напоили чаем, обогрели, а утром — ко мне: «Иса, двое солдатиков у нас. Как быть?» Я велел привести их в администрацию, и десятки людей видели это. Как положено, все случившееся зарегистрировал, написал депешу в отделение Красного Креста, чтобы оттуда в соответствии с международными конвенциями сообщили о случившемся семьям беглецов. Дальше позвал командира СОБРа, который стоит у села, сказал ему: в батальоне — ЧП, вот солдатики, давай расписку, что из моих рук ты их получил живыми и здоровыми, проведи расследование… Так все и обошлось миром.
Кстати, по ночам наш отряд самообороны поквартально патрулирует улицы села. Установлена очередь на дежурства — точно так же, как было в Москве после взрывов.
— Но ведь ночами передвижение запрещено? Не боитесь, что солдаты начнут стрелять по вашим дежурным?
— Я откровенно предупредил командиров, что у нас должны быть свои собственные блокпосты, нам так спокойней — мы хотим уберечься и от боевиков, и от военных, и от возможных провокаций, и от предательств. И сказал так: «Пусть ваши люди не стреляют по ним, а наши не будут стрелять по вашим позициям».
— Подействовало? Неприятных инцидентов не было?
— Ни разу. Когда военные только пришли на наши окраины,
— И командир, с которым вы говорили, вас понял?
— Да. Они же взяли мое село не с боем, так почему бы не понять? На местном уровне всегда можно договориться… Я считаю, только высшие генералы типа Шаманова кровожадные. А за солдатиков отвечают ротные и комбаты, и им не хочется терять своих людей.»
Папа отбросил газету:
— Нет, это просто невозможно! — взрываясь окончательно воскликнул он и выскочил из комнаты. Мужчина не понимал, как можно жить в этой стране, где такое скотское отношение к людям, почему супруга боится уехать и изменить жизнь, ведь хуже, чем здесь, вряд ли где-то может быть. Мама Оли встала и вышла за мужем.
Оля подождала несколько минут, потом быстро встала, взяла замятые отцом страницы, расправила их и начала читать:
«— Чего хотят люди в Чири-Юрте? Чьей победы? Какого будущего?
— Люди сейчас в таком отчаянном положении, что хотят одного: чтобы их не убивали. Подумайте сами, ну о чем мечтали в концлагерях?
— О том, чтобы выжить.
— И у нас точно так же. Каждое село теперь — концлагерь. Внутри перемещение более или менее свободное, но за околицу сунуться нельзя. Проход в село с 12 до 16 — таков приказ откуда-то сверху. Чей конкретно, нам не говорят. Если беженцы пришли раньше 12 или позже 16, им лучше не соваться. Я спрашиваю военных: «А почему «нельзя?» Они ничего не отвечают.
— Так в Чири-Юрте какая власть — федеральная или чеченская?
— Чеченская. Я подчиняюсь только своим сельчанам, больше никому. Ни Моздоку, ни Москве, ни Масхадову. Это произошло потому, что мнение чириюртовцев мне дороже всех: когда я умру, они придут на мои похороны, и там не будет ни Кошмана, ни Масхадова, ни Путина.
— В ваших словах есть противоречие: вы же сами говорите, что живете в концлагере — значит, полностью под властью военных?
— Нет, мы просто приспосабливаемся в целях выживания. Офицеры, с которыми село вынуждено жить бок о бок, все прекрасно понимают, что у нас власть только чеченская, что мы их не любим, терпим до поры. Военные знают: реальная наша власть — не они. Иногда офицеры лишь нам говорят, что охраняют нас от боевиков.
— А вы разве так не считаете?
— Я считаю, что боевики — бандиты, а федералы — каратели. Машины из села в село едут — их расстреливают. Автобусы с беженцами — тоже расстреливают! Бойцы шамановской группировки поступают по отношению к мирным жителям по-садистски, а трошевской — нормально себя ведут. Значит, все зависит не от политики, а от чьих-то генеральских настроений.»