И на земле и над землей
Шрифт:
На коллегии в Москве я с немалым трудом добился утверждения этих серий — и работа закипела. Мурат Рахимкулов, Александр Филиппов, Михаил Иванов работали не покладая рук, чтобы подготовить первые издания серий в срок, потому что тиражи нам утвердили огромные, а книжной ротации в Уфимском полиграф-комбинате не было. И они успели!..
Словом, задачу, поставленную перед издательством Главным Идеологом обкома КПСС, мы решили. Когда положение окончательно стабилизировалось (издательство стало работать без дотации, даже с прибылью), иду к нему проситься на прежнюю работу, ведь главным я был временно. Тот поблагодарил меня и попросил поработать
Через год я — опять к нему…
Вот так моя временная командировка в эту беспокойную должность затянулась на добрую пятилетку. Обком доволен, Москва довольна, писатели, видя, что ничего от этой «реформы» не потеряли, довольны тоже. Правда, не все — были и «обиженные», не уваженные переизданиями… А до того ли тогда было, когда спасали издательство, и что сделали для этого они сами?
В общем все идет своим чередом, прогрессивное человечество отмечает юбилей В. И. Ленина, мы анализируем итоги работы в первом квартале — и вдруг звонок из обкома: товарищу Палю Р. В. к 14–00 явиться к товарищу такому-то. Не к Идеологу, однако.
Бросаю все, иду. Здание у обкома новое, огромное, я еле нахожу нужный мне кабинет, стучусь. «Товарищ такой-то» вручает мне рукопись, в которой целых восемьдесят страниц печатного (на машинке) текста, и поручает сесть за стол и изучить. Ничего не пояснив, уходит, звонко захлопнув дверь.
Опять, наверное, какой-нибудь графоман из ветеранов или начальства, вздыхаю я и открываю папку. И тут на меня обрушивается такая знакомая лексика, такие чудовищные увесистые, тоже очень знакомые, ярлыки, что я невольно содрогаюсь. Как будто это не о ком-нибудь другом, а именно обо мне. В 1937 или в 1938 году. На одном из пленумов Союза писателей БАССР, после чего чекистам оставалось только оглашать приговоры и приводить их в исполнение.
И вдруг до меня доходит: так это же действительно как раз про меня! Это именно я — «антисоветский» писатель. Никто другой, а именно я — «антипартийный» писатель. И уж то, что «антинародный», — само собой разумеется. Как и то, что именно я пропагандирую «человеконенавистнические идеи».
Да за такие преступления казнить один раз — мало. И авторам этого шизофренического «документа» действительно мало. Они скрупулезно подсчитывают, какие баснословные капиталы я нагло увел из государственной казны ради каких-то своих личных удовольствий. Даже звонят в сельскую школу, где я работал после выпуска из университета. Все собирается в одну кучу: и зарплата за десятилетия моей работы, и не ахти какие уж большие гонорары за литературные труды. Нелепо, но зато эффектно: чем больше цифра, тем больше впечатляет. Прямо по Геббельсу: чем больше ложь, тем скорее в нее поверят.
Вспоминаю, что как раз в это время принимается закон о хищениях социалистической собственности в особо крупных размерах, и этот размер — десять тысяч рублей. Именно по этому закону расстрелян в Москве директор знаменитого Елисеевского магазина. Как после выяснится, оболганный такими же ретивыми доносителями, как и эти.
Кто же они, эти великие разоблачители, стойкие партийцы-ленинцы?
В самом конце рукописи — лишь одна подпись: Рамиль Хакимов.
Хакимов! Ну кто в Уфе не знает этого амбициозного деятеля от литературы — личного друга обкомовского секретаря Ахунзянова, первого секретаря Шакирова и всех других секретарей горкомов, райкомов и тех заводских комитетов, на предприятиях которых, пристроенный
Бросив папку, я кинулся к двери, но не тут-то было: уходя, «такой-то товарищ» запер кабинет на ключ. Похоже, что я уже в тюрьме. Это открытие не прибавило мне оптимизма, но еще больше обострило мысли. ОНИ не хотят, чтобы эту стряпню увидел кто-то еще. Значит, надо успеть переписать ее, потому что вынести оригинал все равно не дадут.
Вернувшись к столу с пачкой чистой бумаги, я принялся лихорадочно переписывать. Пальцы немели от напряжения и спешки. Выручила моя годами сложившаяся скоропись, и через четыре часа все было готово. Второй экземпляр страшного документа лежал у меня в портфеле, а я делал вид, что все еще изучаю его.
Уже после завершения рабочего дня вернулся «товарищ такой-то».
— Ну как, изучили?
— Это должен изучать не я и не вы, а психиатрическая клиника.
— Все равно придется писать объяснительную.
— Объяснительные пишут виноватые. Мне с вами объясняться не в чем.
— Не со мной, не со мной… А рукопись, пожалуйста, оставьте.
Несмотря на поздний час, Нуртдинов все еще был на работе. Я доложил ему о случившемся, зачитал некоторые отрывки и тут же настрочил заявление об уходе по собственному желанию.
Нурислам долго курил и молчал. Из этого молчания я почему-то понял, что он все уже знает, и даже гораздо больше, чем я.
— Заявление убери, — наконец заговорил он, — всему свое время. А теперь послушай меня…
И он стал рассказывать о своих взаимоотношениях с Главным Идеологом. Теперь, когда издательство спасено и считается одним из лучших в России, тот решил избавиться от него. Очень, мол, стал непослушным этот Нуртдинов, совсем отбился от рук. А все дело в том, что ему очень хотелось самому быть полновластным хозяином в издательстве и рулить куда заблагорассудится. И это несмотря на то, что утвержденный на бюро обкома тематический план для нас все равно что Закон. За его нарушение и изменение спрашивается построже, чем в народном суде.
Опытный партийный работник, Нурислам нашел в себе смелость не поддаться такому давлению. О многих подобных фактах я знал, о многих услышал впервые. Так дело дошло до угроз. И с каждым разом все грубее: уйди, мол, сам, иначе плохо будет. Но за годы совместной с ним работы у Нуртдинова скопилось множество фактов всевозможных злоупотреблений Идеолога. Тот об этом знал и боялся. Решил действовать иначе, по отработанному шаблону.
— Интрига такая: тебя решено ошельмовать, уничтожить как писателя и человека, чтобы покончить и со мной. Поэтому давай держись, хотя и гадко это. А когда этот мыльный пузырь лопнет, тогда и уйдешь. С гордо поднятой головой. Только, прошу тебя, не сломайся, это лишь начало.
Теперь каждый мой рабочий день начинался с одного и того же звонка. И одного и того же вопроса:
— Ну как, Паль, ты все еще сидишь?
На что я неизменно отвечал:
— Работаю. Пока еще не посадили.
— Посадим, посадим…
Голос был все время один и тот же, и как звонивший ни маскировал его, я сразу же узнал человека, моего недавнего товарища, писателя, которому в свое время очень помог.
Группа Хакимова и Главного Идеолога собиралась каждый день, и от своих «верных людей» Нуртдинов знал обо всем, что там говорилось и планировалось.