И на земле и над землей
Шрифт:
Иногда заговаривая об отце, бабушка непременно подчеркивала две его характерные черты: то, что он любил и умел работать с деревом и что не прочь был чем-нибудь пощеголять. О первом свидетельствовал резной фронтон дома, сработанный его руками и бережно восстановленный на новом месте. О втором — висящий на стене сарая велосипед и сапоги. Велосипед был тогда редкостью, да и таких, из мягчайшего хрома, сапог еще нужно было поискать. Велосипед брат умудрился привести в порядок, очистить от ржавчины и даже покрасить, и мы на нем катались всей деревней. Ну а сапоги… Когда мы переехали в Стерлитамак и когда стало совсем голодно, я продал
Трагедия отца, так больно ударившая по моей душе, как-то улеглась во мне, утихла. Теперь я уже знал, что арестовали его не дома, а в каком-то Ташаузе в Средней Азии, куда он спроворился за знаменитыми тамошними ситцами. В России тогда любая «материя» была в остром дефиците, а ведь без нее в семье не обойтись— и одежку пошить, и постель заправить, и дом убрать. Вот и подался за этим добром наш отец.
Чтобы накупить его побольше, устроился на временную работу. Там его, чужака, и взяли. Через много лет нам сообщат, что по печально известной пятьдесят восьмой статье как то ли японского, то ли польского шпиона. На десять лет без права переписки. Реабилитируют, а что толку — человека-то нет.
По моему сегодняшнему представлению, главная цель репрессий тридцатых годов состояла в том, чтобы обеспечить спешную индустриализацию многомиллионной массой даровой рабочей силы, которую можно было бы послать туда, куда свободный нормальный человек ни за какие коврижки не пойдет. Чтобы можно было не церемониться и выжимать из нее все, на что способен человеческий организм. И не церемонились, потому что надвигалась страшная война. Надо было успеть хоть как-то подготовить отпор. Любой ценой. Любой кровью.
Часто вспоминаю святую «ложь во спасение» нашего соседа фронтовика Ивана Скороходова. Конечно же, не видел он моего отца на войне. Тот в это время под конвоем валил лес, строил дороги и в конечном итоге тоже работал на нашу общую Победу. Осознание этого успокоило меня, не дало ожесточиться сердцу, помогло найти достойное место каждому в великом подвиге народа.
К фронтовикам у нас относились как к героям. Даже когда у того всего одна медаль. А ведь уже тогда мы знали имена своих местных Героев Советского Союза — Миннигали Губайбуллина, Ивана Максимчу, Ивана Гайдыма. Народная мудрость, воздавая им должное, все-таки не особенно выделяла их: все воевали, все победили — значит, все герои.
На крыльях их великой Победы парили и мы, ребятишки. Она держала нас на плаву, когда бывало очень худо. Она наполняла наши души надеждой и верой, формировала характер патриотов, готовила к большой созидательной жизни.
Война завершилась, но мы еще долго жили ее ритмами и чувствами. Именно в эти бесконечно тяжелые годы мы в полной мере осознали необоримую и одухотворяющую силу дружбы наших народов. О, как мы тогда безотчетно верили, как бескорыстно помогали друг другу!
Как и у многих, у нас с бабушкой был хороший «знакум» — Гайнан-бабай. Уже немолодой, в годах, он жил в соседнем Зайпекуле и появлялся у нас трижды в году. Весной, когда со своей дорожной палочкой и небольшой торбочкой на ней, поджарый, легко одетый, в старенькой тюбетейке на седеющей голове отправлялся через нашу деревню в далекую дорогу. Бабушка говорила — искать могилы своих погибших сыновей. Потом в конце лета, когда — все с той же палочкой — возвращался домой.
С
Осенью Гайнан-бабай появлялся с тележкой, которую мы загружали картошкой и капустой. Для него на своем огороде мы даже выделили специальный участок. И когда у меня уже не хватало сил его обихаживать, бабушка просила:
— Ну, еще немного. Потерпи. А то ведь совсем пропадет наш бабай, добрый человек…
Так и строилось отношение к человеку: добрый ли, работящий ли, умелый ли, отзывчивый ли, — а не по его национальности.
Дружба, братство в бою и труде — это прекрасное созидательное начало держало на себе всю многонациональную страну. И когда враждебные силы решили ее разрушить, первый коварный удар был нанесен именно по этим святым для нас понятиям. С Союзом получилось. Россию удалось удержать уже на самом краю. Но на Кавказе — заполыхало…
Между тем солнце, повисев над Софиевкой, все больше склонялось над Бондаревской горкой, готовясь уйти на покой. Время было подумать о ночлеге, но разве до того? Все хочется еще раз увидеть, вспомнить, поместить в истосковавшейся душе. К тому же я на колесах!
Перебравшись через ручей, качу на выгон, где в обед всегда собиралось наше стадо на полдневную дойку. Часто из-за неимения пастуха мы пасли его по очереди. Доставалось и мне, чему, кроме раннего подъема, я был очень рад.
Это ж надо — целый день на воле, среди трав, кузнечиков, птичек. Набредешь на гнездышко жаворонка или перепелки — и душа взлетает до небес. Но не трогаешь, знаешь — нельзя, мамка яички бросит. А то и птенцов.
За Костюковским оврагом всегда были хорошие хлеба. По осени перед отлетом, или уже по пути на юг, здесь любили отдохнуть и подкормиться журавли. Как комбайн ни регулируют, как пионеры ни бегают за каждым колоском, все не соберешь, за всем не углядишь.
А журавли — птицы чуткие, сторожкие. Близко никого не подпускают. Особенно бдителен вожак: все стоит, крутит носатой головкой во все стороны, высматривает опасность. Все кормятся, а он, поди, голодный так и полетит дальше. Выходит, трудно быть начальником. У птиц. У людей почему-то все не так. Почему?
А вот дрофа — совсем другое дело, никого не боится. Иной раз подпустит на размах кнута, но только размахнешься она перелетает на другое место. Большая, тяжелая птица, дрофа долго лететь не может и садится неподалеку. И опять бежишь к ней, готовишься бросить палку, — а она уже у тебя за спиной, вернулась на прежнее место. И так длится часами, пока не заметишь, что стадо разбрелось, что объездчик уже гонит коров из колхозных овсов и издали грозит тебе кулаком.
Место выгона высокое, но неровное. Чем дальше, тем заметнее оно склоняется к Кызылке, к нашим любимым ягодным местам. И не только ягодным: тут водится мелкая рыбешка, которую мы ловим завязанными штанами; здесь же наша любимая купальня — знаменитое Бучало, глубокая ямина, выбитая на дне речки бурными весенними водами. Самые отчаянные из нас любили прокатиться на трехметровом водопаде, чтобы с визгом рухнуть оттуда в глубокий омут. Я смотрел и завидовал, потому что плавать еще не умел…