…и навсегда забыть Эдем
Шрифт:
— Вы никогда не пробовали писать?
— Увы, нет, — сказал я. — Иначе я написал бы большую книгу о людях, которые наивно полагали, что собеседник, похожий на тебя, как две капли воды, во сто раз ближе и понятнее, безопаснее и желаннее, нежели какой-нибудь сиреневый спрут в мантии доктора гонорис кауза. О людях, которые нашли то, что
— Потому что на этот раз от нас не требуется гасить звезды, сносить горные хребты и осушать моря, — сказал Данкевич. — От нас требуется гораздо более сложное — совместить несовместимое… Аллертон прав — мы проиграли еще и потому, что пришли ни раньше, ни позже, а в самый удачный неудачный момент. Пришли во время, когда нет антропоморфных богов, так что никто богами нас не считает и не собирается поклоняться нашим вертолетам. Увести за собой чарианцев — лишь увеличить население Земли на несколько сот тысяч человек. Мы решили, что это — встреча в пространстве, а это — встреча во времени, Ребров. Стоит посмотреть на события как на встречу во времени — и все встает на свои места, наше отступление не выглядит отступлением, наше бегство перестает казаться бегством, все недоразумения, эксцессы, вспышки забытых противоречий и тени минувших конфликтов умирают, едва рычаг машины времени переведен на возвращение машины в родную эпоху… У нас с чарианцами нет, не может быть разногласии религиозного, политического, экономического, литературного характера. Ни точек соприкосновения — по причине отсутствия у них политики, религии, экономики, литературы в нашем понимании. Остаются одни-единственные проблемы — личного характера, если можно так выразиться. Это-то и создает трудности. Мы можем и не бежать, но для этого от нас требуется понять, что же такое Человек, почему он любит, почему ненавидит. Требуется понять и познать самих себя — а этого мы не в состоянии сделать даже сегодня. Вот главная причина
Мы замолчали. Я смотрел в окно — станции больше не существовало, долина была усеяна кучами невесомого серого пепла, который очень скоро размоют дожди и разнесет ветер. Уцелел только мой коттедж, но и к нему, я видел, направляются двое, волоча за собой блестящий кольчатый шланг. Только пепел. И несколько оставшихся в селении безделушек — они не станут фетишами, священными реликвиями, и оттого затеряются в веках. Эрик рано или поздно умрет. Останутся разве что легенды о странном племени, жившем некогда по соседству — в горниле тысячелетий — и они переплавятся в нечто неузнаваемое, удивившее бы нас самих эхо миража. Или исчезнут вовсе, как этот серый пепел — разве до нас дошли хотя бы жалкие обрывки фольклора кроманьонцев, их сказок и песен, разве мы знаем их имена, названия, которые они когда-то давали рекам и горам, Луне и звездам?
— Итак, — сказал Данкевич, — мы поворачиваем рычаг, и машина времени возвращается в родной век. И ничего не изменят прилипшие к башмакам путешественников цветы и мертвые бабочки, равно как и забытые в прошлом безделушки…
Мы вышли из коттеджа, тут же рассыпавшегося в беззвучном взрыве облаком серой пыли. Я перехватил взгляд Данкевича — он смотрел вдаль, туда, где розовое закатное солнце высветило на вершине близкого холма черные силуэты наблюдавших за смертью поселка чарианцев.
— Вы думаете, это не ново? Не впервые? — спросил Данкевич.
Я понял его и повторил:
— Хотел бы я знать, кто бежал с Земли тридцать тысяч лет назад…
— Но разве легче оттого, что мы — не первые, что кто-то уже потерпел аналогичное поражение? Легче? Может, наоборот — труднее и горше?
Я ничего ему не ответил.
1984 г.