И не было лучше брата
Шрифт:
Постепенно Джалил-муаллим привык к ним и обращал внимание на музыку не больше, чем на рокот котлов.
Еще удивило и чрезвычайно огорчило его, что все, кто раньше осуждал Симурга, со временем вроде бы совершенно забыли об этом и теперь дружили с Симургом семьями и приходили к нему часто в гости. Вот это окончательно сбивало с толку.
Джалил-муаллим был уверен, что ему не показалось, когда увидел на половине брата прокурора Гасанова с женой. Знал он, что и жена его, и собственные дети в отсутствие его ходят к брату и, по всей вероятности, общаются не только с ним, а и с Дильбер. И это тоже огорчало его и причиняло душевные страдания.
Иногда с другой стороны двора доносились крики, явление в этом доме неслыханное со дня его постройки дедом Джалил-муаллима в 1891 году. Это брат ссорился со своей женой.
Однажды
Дильбер он увидел издали на углу. Она шла ему навстречу в ярком солнечном свете, насквозь пронизавшем тонкую ткань ее платья, словно обнаженная в теплом свете, улыбаясь ему при этом своей обычной улыбкой - манящей и ласковой. И он, как всегда, испытал радость оттого, что увидел ее. Она подошла к нему вплотную и положила ладони ему на грудь, и тепло от них проникло ему до сердца. "Я тебя жду очень давно, - сказала она, приблизив к нему лицо.
– Куда ты меня сегодня поведешь?" Глаза у Дильбер светились радостью, а кожа лица, и губы, и зубы у нее были прохладные. Они шли по аллеям какого-то парка со странными диковинными деревьями, и Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, что это за парк, хотя он точно знал, что бывал здесь когда-то. Ощущение силы переполняло его. Он ощущал силу во всем теле своем, и голову ему кружил и дурманил сладостный запах цветов. Он вдруг вспомнил, что это запах олеандров. Он сидел с Дильбер на скамье у самой чащи. Она, положив голову ему на грудь, говорила слова непонятные и волнующие, а он испытывал радость и счастье, до сих пор им не изведанное. Она помещалась у него в руках вся целиком, и ему передавался трепет ее тела. Слушал он, пьянея от счастья, ее горячий сбивчивый шепот, и была в словах Дильбер любовь к нему безмерная. Говорила она ему, что полюбила его с первого взгляда в тот день, когда встретила на углу. Говорила, что не расстанется с ним до самой смерти, называла единственным, самым желанным и любимым...
Джалил-муаллим целовал ей глаза и губы, и не было счастливее его на земле человека. Он вспоминал каждый миг со дня первой их встречи, и каждый миг был ему дороже всей остальной прожитой жизни. Издали доносилась музыка, непонятная и грустная, Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, где он слышал эту музыку. И ложилась от нее на сердце тенью грусть мимолетная... А потом Джалил-муаллим увидел, как по аллее прямо на них идет человек. Когда тот приблизился, узнал он своего соседа Керима и поздоровался с ним, но тот прошел, не замечая ни Дильбер, ни Джалил-муаллима. И все проходящие, и Мамед, и прокурор Гасанов, Манаф с женой и многие-многие другие не видели их скамьи. Все, кроме Мариам-ханум; она остановилась ненадолго рядом, и посмотрела на них обоих, и вдруг улыбнулась такой счастливой улыбкой, какой улыбалась в последний раз только при покойном муже своем Байрам-беке. Она пошла дальше, и лицо у нее при этом было доброе и спокойное, и Джалил-муаллим почувствовал, что рада мать, увидев их вместе. Потом он стал думать, что это за парк, в котором находится с Дильбер, и вдруг вспомнил... Было ему тогда десять лет, и пришел он сюда с товарищами после школы. Они, спрятавшись в кустах, увидели на этой самой скамейке какого-то солдата, целовавшегося с девушкой.
Он вспомнил, какое счастливое лицо было у солдата при этом и как они оба солдат и его девушка - испуганно вскочили с места и убежали, когда мальчишки заорали и заулюлюкали в кустах.
Он обнял Дильбер, и она в томлении потянулась к нему. Он расстегнул ей платье и увидел ее грудь, упругую, с тонкой белой кожей, с розовыми упругими сосками. "Целуй меня скорее! Я знаю, сейчас все пропадет, - сдавленным голосом сказала Дильбер.
– Почему ты не целуешь меня?" Он увидел глаза ее, светящиеся жарким ослепляющим светом, вдохнул в себя ее жаркое дыхание, и до него донеслись далеким эхом ее слова: "Не смей меня больше называть Рахшандой, слышишь, не смей! Меня зовут Дильбер!" - "Я не называл тебя Рахшандой, я знаю, что ты Дильбер", - удивленно, но ощущая в глубине души смятение, сказал Джалил-муаллим и проснулся.
Он очнулся, и руки его продолжали судорожно сжимать ее плечи, и на губах его оставался вкус ее губ. Он
Какие-то неясные, туманные обрывки иногда по утрам беспокоили его, мелькали в сознании, никак не соглашаясь соединиться в целое, несмотря на все его усилия, столь же тщетные и невозможные, как нельзя восстановить по обрывку провода телефонный разговор двух влюбленных, даже если этот разговор пробегал по нему всего лишь одно мгновение назад...
Наконец, улучив удобный момент, Джалил-муаллим попрощался с Длинноухим
Кямалом и со всеми знакомыми, поблагодарил чайханщика Азиза за прекрасный чай и вышел на улицу.
Дома он застал участкового врача из поликлиники, пришедшего по вызову Лейлы
ханум. Последнее время у нее побаливало в боку. К его приходу осмотр был закончен. Врач, небольшого роста седой человек, сложил в чемоданчик инструменты и, подойдя к столу, выписал несколько направлений на анализы и исследования. Он подробно объяснил, куда и когда надо пойти на процедуры, потом попрощался и совсем было собрался уйти, но Джалил-муаллим задержал его и пригласил позавтракать. После долгого разговора с Длинноухим Кямалом нервная система Джалил-муаллима нуждалась в общении с интеллигентным человеком.
Врач посмотрел на часы, подумал и сказал, что он уже завтракал, но вот стакан чая выпьет с удовольствием. Лейла-ханум быстро накрыла на стол, принесла сыр, масло, мед.
За столом Джалил-муаллим говорил о медицине, высказал свое мнение по наиболее важным и актуальным проблемам сохранения здоровья человека, живущего в современных городских условиях. Врач слушал внимательно, прикладывая к уху сложенную ковшиком ладонь: он был глуховат.
– Вот, например, доктор, я объясняю им, - Джалил-муаллим кивнул на свою семью, - что утром человек должен есть умеренно, хлеб, масло, сыр - самая здоровая пища, а они с трудом соглашаются. Я говорю, если хочешь долго жить я быть здоровым - ешь по утрам только так...
Доктор возразил на это, что утром, перед рабочим днем, не мешает плотно поесть, набраться, так сказать, необходимых калорий. Джалил-муаллим с гостем спорить не стал.
– Может быть, - великодушно, не настаивая, сказал он.
– Но у нас в семье еще во времена деда, я помню, за завтраком ели только так, и все были очень здоровыми, нормальными, людьми, никто никогда ничем серьезным не болел. И жили долго.
Врач попрощался, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Все встали и проводили его до дверей. В передней врач еще раз попросил заботливо Лейлу-ханум не опаздывать с анализами, поблагодарил за чай, приподнял над головой шляпу и поцеловал ей руку.
Джалил-муаллим посмотрел на это с отвращением и сразу же ушел в комнату. Когда врач обернулся, хозяина дома он 'не увидел. Он, наверное, удивился, но ничего не сказал. Только еле-еле заметно улыбнулся. А Джалил-муаллим подумал после его ухода, что врач этот, с виду вполне приличный человек, пожилой и благообразный, до сих пор не знает, как надо себя вести.
Джалил-муаллим спустился во двор. Солнце стояло уже высоко, и его лучи ощутимо припекали голову. Он некоторое время понаблюдал за пчелами, которые развили дневную деятельность беспрерывно транспортируя нектар от раскрывшихся цветов к ульям, но наблюдал рассеянно, не получая обычного удовлетворения. Он вскапывал теплую, еще влажную после утреннего полива землю грядок, стараясь найти в работе успокоение и разрядку. Обувь он снял и работал босиком. Он старался представить себе, как уходит в землю через кожу ступней напряжение, накопившееся в нем с утра, но сегодня почему-то вообразить это ему не удалось.
С половины брата доносились голоса. К нему пришли Манаф я его жена. Джалил-муаллим чувствовал, как он ненавидит и Манафа с его дочерью и женой, и Симурга, и больше всего себя.
Он не знал, о чем они говорят, но его остро раздражали звуки их голосов, сам вид их, снующих по двору его отцовского дома.
Всего его трясло от безудержной ненависти и злости. Джалил-муаллим яростно вскапывал землю, пот застилал ему глаза, и ему казалось, что мозг его плавится от злости и солнца. Он не знал, куда ему уйти от этого, и снова вспомнил услышанную ночью ссору на половине брата и почувствовал, как перехватило ему горло.