И нет любви иной… (Путеводная звезда)
Шрифт:
– Есть хочешь? – задала она обычный вопрос, на который после паузы последовало не менее обычное:
– Хочу.
Лампа перекочевала на подоконник. На столе появились оплетённая красноталом бутылка вина, деревянная миска с помидорами и неизменным арбузом, рыба, хлеб, солёный козий сыр. После длинного дня, в течение которого у него крошки не было во рту, Илье оказалось всё равно, что Роза ставит перед ним – лишь бы побольше. Сидя на постели, Чачанка следила за тем, как из деревянной миски исчезает её содержимое.
– Не пей ты вина, господи… – устало сказала она, когда рука Ильи
– Роза?.. – удивился он, оглядываясь. Чачанка встала, подошла сзади, обняла его за плечи – и Илья понял, что Митька не удержал языка за зубами.
– Не жалей ты меня! – с досадой бросил Илья, отворачиваясь к тёмному окну. – Терпеть не могу.
Рука Розы, поглаживающая его по голове, замерла.
– Да с чего ты взял? – фыркнула она, отходя. – Меня бы саму кто пожалел! Навязались мне на голову, герои…
Тишина. В жёлтый круг света на потолке, суетясь, летели мотыльки. Где-то под полом шуршали мыши. Со стороны посёлка доносился тоскливый собачий вой.
– Сердишься на меня? – спросил Илья, не оборачиваясь, будто у стоящей перед ним пустой миски. И услышал короткий ответ:
– Нет.
По шороху за спиной он понял, что Роза снова села на постель.
– Я не хотел…
– Забудь.
Он сидел за столом, доедал арбуз, слушал, как сзади на постели раздевается Роза, смотрел, как на спинку кровати отправляются юбка, кофта, рубашка. Затем раздался сердитый голос:
– До завтра тебя дожидаться?
Илья встал, погасил керосиновую лампу и через минуту растянулся на постели рядом с Розой. Снова наступила тишина. В окне стояла красная луна. Глядя на неё, Илья потянул к себе Розу. Она подалась, и её спутанные волосы защекотали щёку Ильи.
– Не знаю я, что со мной, Роза… Старый, что ли, становлюсь? Ваську я сегодня видел.
– Знаю.
– Не тронул. Даже кнутом не вытянул ни разу.
– Знаю.
– Но… ведь я цыган. – Илья задумался, вспоминая Митькины слова. – А он у меня жену увёл…
– Митька – мальчишка, глупый, – помолчав, проговорила Роза. – Ерунду мелет, а ты слушаешь. Он завтра извинится.
– Не надо.
– Надо. Он тоже цыган. Должен знать, что можно говорить, а что – нет. И кому.
– Он правду сказал.
– Какую правду? Про твою девочку, которую Васька увёз? – Роза отодвинулась от Ильи, перевернулась на спину, начала водить пальцами по лунному пятну на одеяле. – Выгорело ведь у вас с ней всё давно. Ты и сам знаешь. Забудь. Жена твоя – в Москве. Время пройдёт – вернёшься к ней.
Илья промолчал. Чуть погодя недовольно произнёс:
– Не пойму я… Выгоняешь меня, что ли?
– Дурак. Ты бы свои глаза видел… там, на Приморском, когда мы с тобой на дереве сидели. Жаль, что я её не знаю, Настьки твоей. Наверное, хорошая она, если ты её любишь так.
Илья закрыл глаза. При одном воспоминании о тех посиделках на дереве ему кровь бросилась в лицо, но в темноте Роза не могла этого заметить.
– Почему ты так говоришь? – помедлив, спросил он. – Ты сама… разве не любишь меня?
– Нет, – спокойно ответила Роза.
Илья обиженно уселся на постели.
– Приехали – выпрягай! Договорилась,
– Это ты со мной живёшь, – отпарировала Роза и с тихим смешком потянула Илью к себе, принуждая снова лечь. – Тебе лет сколько, морэ?
– Ну, сорок три…
– А мне тридцать второй пошёл. Не дети, кажись, малые. И в любовь играть нам поздно. Слава богу, оба знаем, что это такое. Хорошо тебе со мной – живи. Станет плохо – уйдешь.
– А ты… тоже так?
– Мне уходить не к кому. А у тебя жена есть.
– Знаешь ведь, я туда не вернусь.
– Почему? – Роза привлекла его к себе, погладила по голове, по плечу, поцеловала в висок. – Маргитка сама от тебя ушла, ты не виноват. Для неё ты, что мог, сделал. Не век же тебе с гвоздём этим в сердце жить. Забудь, Илья. Ты свои счета выплатил. Всё.
Сдерживая внезапно подступившую дрожь, Илья зажмурился. Несколько раз глубоко, протяжно вздохнул, и это немного помогло. Боясь заговорить, не решаясь поднять голову с плеча Розы, он долго лежал так, чувствуя, как Чачанка лениво ерошит его волосы, гладит по затылку. От неё пахло морской солью, рыбой и немного степной полынью. Вдыхая этот горьковатый запах, Илья хотел было спросить Розу о чём-то ещё, очень важном, нужном ему… но так и не спросил, заснул.
Глава 9
В конце июля на цыганскую улочку Живодёрку в Грузинах свалились две новости. Первая была даже и не новостью, а давно ожидаемым событием: вернулась из Крыма половина хора во главе с хореводом. Артисты приехали весёлые, отъевшиеся на южных фруктах, с ещё более почерневшими физиономиями, заработавшие больше, чем рассчитывали. На следующий вечер ресторан Осетрова в Грузинах был полон: старые поклонники неведомыми путями разузнали, что вернулись Митро Дмитриев и Настя Смолякова, и заняли все столики в осетровском заведении. Встреча цыган с москвичами длилась до трёх часов утра, а кое-кто ещё и поехал вместе с уставшими, но радостными артистами на Живодёрку – продолжать отмечать «возвращение звёзд цыганской песни в Первопрестольную», как вычурно выразился капитан Толчанинов. А вторая новость грянула через три дня, ранним утром, когда спящую Живодёрку разбудили истошные вопли. Те, кого эти крики подняли с постели и погнали к окнам, могли увидеть, как вниз по улице несётся босой, с вытаращенными глазами, в сползающих портках, в расстёгнутой рубахе, с картузом на затылке Илюшка Смоляков.
«Пожар, что ли, чяво?» – окликали его.
«Ура-а-а! – орал в ответ Илюшка. – Ура-а! Сестра вернулась! Дашка приехала! С мужем! С дитями! И видит! Видит! Види-и-ит! Ура-а!»
После Илюшкиного галопа по Живодёрке не прошло и часа, а уже вся улица, кое-как одетая, заспанная, но распираемая любопытством, стояла у Большого дома. Внутри него поместились только цыгане постарше и посолиднее, молодёжь и женщины толпились у забора, заглядывали в окна, дети облепили вётлы, как весенние грачи. Всем хотелось посмотреть на Дашку Смолякову, слепую дочь Насти, пропавшую невесть куда шесть лет назад. На Дашку, с которой, по словам ошалевшей от радости родни, случилось небывалое чудо, достойное внимания Синода и Московской академии наук.