И отрет Бог всякую слезу
Шрифт:
Почти все умерли, умер даже Мотька, полицай, ближайший помощник Мирченко, в кубанке с малиновым верхом, умер от заражения крови, потому что в аду, как и раю, тоже нужны свои герои.
Лагерь менялся, на смену умершим приходили новые пленные, и они были уже другими. Все они попали в плен из Красной Армии, которая остановила немцев под Москвой и затем разгромила в Сталинграде, это были пленные с другим самосознанием, не такие растерянные, как в первые месяцы войны, когда рушился мир. Саша теперь был всегда один.
Новые пленные смотрели на Сашу с любопытством, многие считали его героем. Но сам он о себе так не
Он сбежал из лагеря летом сорок третьего. Сбежал как раз через запретку, проползя в одиночку прямо под вышкой с часовым. До освобождения Беларуси он находился в партизанском отряде.
Дома его ждала мама, ждала сестра. Саша сильно изменился. Стал предельно молчалив и замкнут. Иногда мама ловила его взгляд, и ей становилось не по себе, словно из окна родного дома вдруг выглядывал совершенно незнакомый человек. Внутри его точно сжалась и никак не могла распрямиться какая-то пружина.
Он разучился улыбаться, и если рядом кто-то смеялся, резко оборачивался, как будто был готов ударить. О лагере почти ничего не рассказывал.
Отношение к пленным было соответствующее. На учебу не брали, на работу тоже не брали, запрашивали анкетные данные и на следующий день отказывали. Появились какие-то тетки с накрашенными губами, уехавшие в эвакуацию летом сорок первого вместе с фикусами и домработницами. Теперь они засели в кабинетах, и после отказа, легко могли сказать в спину, — «отсиделся там под немцами…» Саша на такие реплики почти не реагировал, только вздрагивал, как от удара.
Как-то под осень, в первый послевоенный год они поехали вместе с мамой и сестренкой в Ждановичи. Надо было привести в порядок бабушкин дом. По-прежнему молчаливый и наглухо замкнутый Саша до вечера работал в огороде, а потом, около часа, не замечая ничего, стоял, оперившись на лопату и, не отрываясь, смотрел на дальнюю полочку леса с возвышающейся водонапорной башней. А ночью стал кричать во сне. Мама с сестрой проснулись от его страшных криков, подбежали к кровати, стали трясти, разбудили, но он все кричал и кричал, зовя кого-то по именам, кричал и плакал. Его обнимали, просили успокоиться, но он никого не замечал, отталкивал, раскачивался из стороны в сторону, и все кричал, звал кого-то, срываясь на хрип.
Успокоился Саша лишь под утро. Испуганная мама с Иришкой вернулись в свою комнату, а он вышел на задний двор.
Поднималась заря. Небо на востоке засветилось алой полоской. Далекий безжизненный лагерь лежал в полной тишине. Пустыми стояли деревянные бараки за оборванной колючей проволокой, тихо там было, ни души. Саша словно находился не в трех километрах, а рядом, он видел растоптанные тысячами ног проходы ведущие к плацу, видел покосившиеся бетонные столбы и заросшую травой полосу запретки, видел сосны на пригорке, где лежали кости его товарищей. В голове звучал тихий, неземной голос Петра Михайловича, читающего наизусть строки из Священного писания:
«И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги были раскрыты, и иная книга была раскрыта, которая
Лагерь отпускал, лагеря больше не было. И ему надо было отпустить прошлое. Есть церкви, есть свечи, есть память…. И слушая тишину надвигающегося рассвета, он закончил за Петром Михайловичем строки, которые тот повторял раньше каждый день:
«И отрет Бог всякую слезу, и смерти уже не будет; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло….»
Эпилог
В сентябре 1964 года, погожим светлым днем, к потемневшему от времени деревянному причалу на острове Валаам причалил рыбацкий баркас. Баркас привез с материка на остров свежую почту, продукты для местного магазинчика и нескольких пассажиров, среди которых выделялся высокий сорокалетний мужчина с мрачноватым, немного вытянутым лицом. В руках мужчина держал переброшенный через локоть пиджак и небольшой чемодан.
Пока баркас держал курс на Монастырскую бухту, мужчина все время простоял возле борта, смотря на приближающийся скалистый, поросший лесом остров с развалинами древних церквей. Ездящие на материк по своим делам и возвращающиеся обратно местные разглядывали мужчину без всякого любопытства, они наглядно знали его; знали, что он приезжает на Валаам почти каждое лето, навещая кого-то в Доме инвалидов, расположенном на территории бывшего монастыря.
Стуча мотором, баркас описал дугу, набрал нужный инерционный ход, и тихо подошел бортом к деревянному причалу. Подождав, пока на пристань кинут трап, мужчина сошел на берег и, не спеша, направился по тропинке в гору, туда, где среди деревьев виднелся купол полуразрушенного Спасо-Преображенского собора.
Стояла ранняя светлая осень. Дорога к монастырю утопала в желтизне кленов и ясеней. Заросшие лишайниками валуны лежали в желто-красных ворохах листвы. Опавшие листья засыпали ручьи и овраги, покрыли деревянные рубленые мостики через лощины. Светло и как-то печально было в лесу; на пути к самой тихой на свете обители.
За очередным изгибом лесной тропинки открывалась территория монастыря. Развалины старого собора без купола и двухэтажные здания по сторонам образовывали каре с внутренним двориком. При монахах возле зданий были разбиты клумбы, высажены кусты сирени. Теперь сирень разрослась, залезая ветками в узкие оконца келий, закрывая дневной свет. Когда-то белоснежные стены зданий приобрели грязно-серый цвет, с пятнами кирпичной кладки на местах обвалившейся штукатурки.
Кое-где на стенах сохранились затертые фрески святых. Пахло больницей.
— Ходячие! Выносим постели! Чтобы все проветрили! — услышал издалека мужчина взвизгливый голос санитарки. — Степан…! Степан! Куда пополз? Я те дам, — в лес! Черепашка на культяпках…. Быстро ползи обратно…!
Никто, конечно, целенаправленно не желал инвалидам войны зла. Рожденная где-то в кабинетах идея была понятна и, в общем-то, правильна, — собрать всех инвалидов в специальные дома, обеспечив их надлежащим уходом и присмотром. Вот только место было почему-то выбрано на самом краю русского севера, в глуши, куда не ходят поезда, где нет ничего, кроме маленького рыбачьего поселка и развалин древнего монастыря, где посторонних людей просто не бывает, и куда комиссия приезжает раз в пять лет, и то, после предварительного звонка.