И пели птицы...

Фолкс Себастьян Чарльз

Поезд Центральной линии вошел в туннель, как пуля в ствол винтовки. Когда он по необъяснимому обыкновению встал между «Марбл-Арч» и «Бонд-стрит», Элизабет всего в дюйме от оболочки вагона увидела трубы и кабели. Это была самая глубокая и душная линия Лондона, прорытая потными проходчиками, получавшими повременную оплату обычных землекопов. Снова с загадочной плавностью тронувшись с места, поезд достиг станции «Бонд-стрит», на платформе которой успело скопиться изрядное число нетерпеливых пассажиров. Элизабет поднялась на Оксфорд-стрит и торопливо направилась на север, прорезая толпу лениво продвигавшихся по трое в ряд пешеходов, ни один из которых не смотрел вперед, а затем повернула налево, за магазины.

Раз в неделю, если

не чаще, Элизабет навещала Эрика и Ирен, главных модельеров компании. Когда ее создали пять лет назад, оба отказались покинуть свое старое ателье и даже табличку на двери не сменили.

Поскольку она все равно уже опоздала, можно было заглянуть в здешнее итальянское кафе. Она попросила три кофе навынос; хозяин заведения, толстый седоватый Лукка, оторвал от коробки с батончиками «Марс» крышку, поставил на нее пластиковые стаканчики, и Элизабет выступила в опасный путь протяженностью в несколько ярдов, ведущий к двери, рядом с которой была вмонтирована в кирпичную стену медная табличка: «Блум, Томпсон, Карман. Оптовые продажи, ткани, индивидуальный пошив».

— Простите, что опоздала, — крикнула она, выйдя из лифта на третьем этаже и направившись к открытой двери ателье.

Опустив импровизированный поднос на стол в той части ателье, которая в насмешку именовалась приемной, она вернулась к лифту, чтобы закрыть его складные двери.

— Эрик, я тебе кофе принесла.

— Спасибо.

Эрик вышел из внутренней комнаты. Это был разменявший восьмой десяток мужчина — растрепанные седые волосы, очки в золотой оправе. На локтях его кардигана красовались дыры такие огромные, что они лишали всякого смысла само слово «рукава». Изо рта Эрика вечно торчала сигарета «Эмбасси», а мешки под глазами сообщали лицу выражение хронической усталости, которой не позволяли выплеснуться наружу лишь нервные пальцы, то вращавшие наборный диск телефона, а затем нетерпеливо постукивавшие по чему попало, пока диск медленно и скрипуче полз назад, то стремительно отрезавшие золочеными ножницами кусок от свернутой в рулон ткани.

— Поезд застрял в туннеле, все как всегда, — сказала Элизабет.

Она присела на край стола, сдвинув бедром журналы, альбомы выкроек, счета и каталоги. Юбка ее задралась выше обтянутых черными шерстяными колготками колен. Элизабет осторожно отпила из пластикового стаканчика. На вкус кофе отдавал желудями, землей и дымом.

Эрик окинул Элизабет печальным взглядом; глаза старика прошлись от ее темных густых волос по телу, бедрам, торчавшему из-под юбки колену и каштанового цвета кожаному сапогу, остановившись на его носке.

— Видела б ты себя. Какая жена могла бы получиться для моего сына!

— Пей кофе, Эрик. Ирен уже здесь?

— Конечно, конечно. С восьми тридцати. Я же тебе говорил, в двенадцать придет важный покупатель.

— Потому ты и облачился в костюм с Сэвил-Роу?

— Не приставай ко мне, женщина.

— Ты бы хоть причесался, что ли, да кардиган снял.

Она улыбнулась ему и перешла в мастерскую, к Ирен.

— Только не говори этого, — потребовала прямо от двери Элизабет.

— Чего? — спросила Ирен, отрывая взгляд от швейной машинки.

— «Опять тебя нелегкая принесла».

— Я и не собиралась, — сказала Ирен. — Мне трепаться некогда, дел по горло.

— Вот тебе кофе. Как прошли выходные?

— Недурно, — ответила Ирен. — Правда, в субботнюю ночь моему Бобу стало худо. Несварение, как потом выяснилось. А он решил — аппендицит. Шуму было! А как твой Боб?

— Мой? Не позвонил. Письмо прислал, но это не то же самое, верно?

— Мне можешь не рассказывать. Мой Боб берется за перо только ради того, чтобы заполнить купон футбольного тотализатора.

— А я думала, он у тебя знаток археологии.

Ирен приподняла бровь:

— Не воспринимай все так буквально, Элизабет.

Элизабет расчистила на столе место и взялась за телефонную трубку. Ей нужно было организовать

совещание, посетить склад тканей, договориться с заказчиками. Когда в 1935-м Эрик приехал сюда из Австрии, он оставил в Вене расстроенных клиентов, готовых хорошо платить за его экстравагантные модели. Ирен он нанял как швею, но затем силы Эрика пошли на убыль, и он стал все в большей мере полагаться на нее. Элизабет присоединилась к ним пятнадцать лет назад, когда их книга заказов начала оскудевать. Потребовалось немалое время, чтобы остановить соскальзывание по наклонной плоскости, но затем компания начала быстро расти, в ее правлении в Эпсоме работало пятнадцать человек, и даже экономический кризис оказался ей нипочем. Конечно, инфляция отъедала часть прибыли еще до того, как та поступала на банковские счета: совсем как в Веймаре, говорил Эрик. Он уже ни во что не верил, даже в успех; вдохновение покидало его все чаще, и большую часть самых удачных моделей создавали ныне нанятые Элизабет молодые модельеры.

Наступило время обеденного перерыва. Они заперли ателье и направились в кафе Лукки.

— Сегодня очень хорошая лазанья, — сказал Лукка, постукивая по своему блокнотику короткой и толстой шариковой ручкой букмекера.

— Прекрасно, — откликнулась Элизабет. — Возьму лазанью.

— Очень правильный выбор, синьора, — сказал Лукка. Он любил вставать поближе к Элизабет — так, чтобы его огромный живот касался ее плеча. — Я вам еще и салатик принесу.

В том, как он произнес эти слова, присутствовал намек на то, что речь идет об особенном, предназначенном для Элизабет подарке, персонально приготовленном им — тайком, чтобы не возбудить зависть других клиентов, — из тоненьких ломтиков фенхеля и собранных по лесам и полям Италии грибов (которые только этим утром доставили самолетом из Пизы), сдобренном наилучшим оливковым маслом первого отжима и галантно не вставляемом в счет.

— Только, пожалуйста, поменьше лука, — попросила Элизабет.

— А я просто вина выпью, — сообщил, закуривая, Эрик.

— Мне тоже лазанью, — сказала Ирен.

Лукка враскачку удалился. Сзади видна была пурпурная складка плоти, свисавшая поверх его синих клетчатых брюк. Вернулся он с литром густой чернильного цвета жидкости и тремя бокалами, из которых наполнил только один.

Элизабет окинула взглядом ресторан, его посетителей — выбравшихся за покупками горожан, рабочих и даже туристов, забредших на север от магазинов Оксфорд-стрит.

Вот это и есть линии ее жизни, основные предметы ее забот. Книга заказов и салат Лукки; ожидание звонков Роберта и критические замечания Линдси и мамы. Забастовки и экономический кризис. Попытки воздерживаться от курения и при этом не набирать вес. Запланированный отпуск в компании с тремя-четырьмя знакомыми в домике, который они снимут в Испании; редкие уик-энды с Робертом — в Эльзасе, а то и в самом Брюсселе. Ее одежда, ее работа, ее квартира, какой-никакой порядок в которой поддерживает приходящая раз в неделю, пока она на работе, уборщица. Никаких сложностей с cr`eche [12] , детскими садиками, просьбами матери о помощи — ничего из того, о чем готовы часами говорить ее замужние подруги; ожидающий скорого прихода зимы Лондон, завывание пересекающих парк машин и прогулки холодными воскресными утрами, которые завершаются жизнерадостными встречами в пабах Бэйсуотера, всякий раз продолжающимися на час дольше, чем следовало бы. И ощущение скрытой в ней иной, огромной жизни, волнующее, подкрепляемое картинами, которые она видела в музеях, и прочитанными книгами, конечно, — но в особенности картинами, — жизни, еще не осуществившейся, ждущей настоящего осознания.

12

Детские ясли (фр.).