… и просто богиня (сборник)

Кропоткин Константин

Она в грузовике, там пахнет палой листвой, орехами грецкими почему-то, грузовик полон трупов, люди жили недавно, а теперь трупы остались, тела. Одна нога маленькая, она без обуви, в ткани черной дыра, и видна пятка, человечьего тела маленький след. Может быть, женский.

– Нет, мне не страшно, я же внутри, – говорит она, чашка кофе пуста, пена вытерта, в кафе дым столбом, – страшно, когда смотришь на все разом. Снаружи.

Там она на работе.

– Вы пальто уберите, – вклинивается в диалог наш капризный официант. И добавляет наставительно: – У нас гардероб есть.

– Мы третий час сидим, и ничего, – отвечает она, голос жесткий.

Мальчик тушуется.

– Мы

пойдем сейчас, – говорю я, ведь не на войне, а когда он уходит, рассказываю, что стараюсь не спорить. Если мне не нравится, то не спорю, я просто не возвращаюсь туда, где не нравится, – зачем спорить?

Я люблю, чтобы меня любили, я не могу держать удар, не хочу его удерживать, я и удара не хочу, и не поехал бы я, например, в тот уральский город брать интервью у знаменитого человека, который, выслушав последний ее вопрос, вдруг взрывается. «Сука! – кричит он, у него нервный тик, и это тоже в кафе. – Убью тебя, сука!» Он выскакивает в центр зала, топочет ногами, его оскорбили, а когда он садится опять, она лишь повторяет вопрос, и я могу представить, как поджимается аккуратный рот журналистки, в нем мало краски, она глушит свой цвет, «воспитали родители», она спрашивает, она видела мертвых, и этот – жлоб – ей не страшен.

Есть знаки силы; есть знаки, когда кишка тонка.

– Журналистика – женщина, – говорю я, – мужчине он дал бы просраться и был бы героем.

Грубость словесная вынуждает ее морщиться. Она чисто говорит, не требуется ей эта отметина винтажная – это грязь, а грязи и так хватает. Нужна дистанция, игра по собственным правилам. Мне кажется, я ее понимаю.

Она часто смотрит прямо в глаза. Лицо детское, нежное, если видеть его прямо и спереди.

– Я такая, как все, в остальном. Люблю хорошо одеваться. Когда мне дарят бриллианты. Люблю дорогие гостиницы.

А дарят?

Я слушаю ее, девушку рококо, и чувствую себя шмелем, который делает крылышками бяк-бяк-бяк. Я мог бы почувствовать себя дерьмом, потому что не поеду, не увижу, не напишу. Мне хватит и того, что я слушаю: «мохнатый шмель на душистый хмель».

Мне больше не надо.

Она должна стать писательницей. И она, слышал, стала. Куда-то ведь надо девать свое страшное знание. Жить с ним нельзя, невозможно. Я не читал еще ее книг, но я верю.

Звать Мариной.

Негритянки Нью-Йорка

Я уехал из Нью-Йорка в Москву, но американское время будет выходить из меня постепенно, так же, как месяц назад не за день и не за два ушло время российское. Так отступает вода – не разом.

В Москве почти ночь, спать не могу, мне нечего делать, и я вспоминаю негритянок.

Я любовался ими в Нью-Йорке все шесть дней.

Я так на них таращился, что, будь это не в богатом Манхэттене, а в Бронксе, бойфренд той негритянки – здоровенный, в спортивной майке и с татуировками на огромном темном бицепсе – мог бы запросто подбить мне глаз, и был бы, наверное, прав.

Чернокожих женщин Нью-Йорка я специально называю негритянками, а не афроамериканками, потому что для восхищенного возгласа не подходит канцелярит, как бы корректен он ни был: он портит эмоцию, как негодно подобранная к платью брошка, он делает ее деланой, глуповатой.

А мое восхищение искренне.

Из всех женщин, которых я встречал на улицах Нью-Йорка, в тамошних ресторанах, магазинах, музеях, кафе, метро, негритянки понравились мне более всего, пусть этот город и не может пожаловаться на недостаток интересных лиц (он может посетовать только на их переизбыток).

Негритянки Нью-Йорка были для меня

как инопланетянки. Не оторвать глаз.

Негритянки Нью-Йорка, дочки рабынь, как и праматери их, выхаживают с той степенностью, какая у белых кажется неестественной, комичной.

Негритянки Нью-Йорка (вы слышите, сколько чувства вложено в эти два слова?) выходят, вышагивают – они выступают, как выступают на сцене примадонны, которые знают об исключительности своей, которые будто и не видят публики; публика им будто бы скучна, надоела, постыла; отстаньте, я просто иду, я хороша, и хорошо все, что я делаю, даже если это всего лишь поворот маслянисто бликующего плеча, отставленный над розовой сумочкой черный мизинец – розовый с внутренней стороны, а с внешней увенчанный длинным лаковым ногтем; даже если это всего лишь толстый локон, склеенный из распрямленных до пакли волос, который царапает спину (часто обширную, в крупных ленивых складках).

Негритянки Нью-Йорка часто толсты. Они крутобедры тем более, что полноты своей не стесняются, они носят тесные штаны, они ходят в мини-юбках, они выступают в откровенно-концертном духе, покрытые чем-то атласно струящимся, украшенные золотыми побрякушками и с замысловато выведенными балконами сложной прически.

В магазине на Бродвее, покупая на память футболку, опять застрял: на голове кассирши я насчитал шесть слоев; свои густые волосы юная негритянская пава сложила в тюрбан, прикрепила к ним ряды колечек, украсила колечки букетиками искусственных цветочков и закрепила их так крепко, что чуть перекошенная, на манер пизанской башни, архитектура держалась над губастым лицом вопреки законам притяжения.

– Ваше имя? Фамилия? Телефон? – требовала она, как это принято в американских магазинах, считающих себя обязанными бомбардировать рекламой даже самых случайных клиентов.

Она была юна и надменна, черна и губаста, у нее были белоснежные зубы и белки глаз, она была, наверное, обычной негритянкой Нью-Йорка, каких здесь, поди, миллионы, но мне потребовалось усилие воли, чтобы спросить ее, насколько нэсессари [6] информация обо мне в сувенирной лавке.

Ничто не менялось в ее лице, не проявлялись никакие эмоции. А шею ее, не очень длинную, охватывало толстым обручем украшение цвета золота, и род украшения был, пожалуй, ясней мне, чем его обладательница.

6

От necessary – необходимый, нужный (англ.).

Негритянки-инопланетянки. Рифма простая, глупая, но в моем случае самая точная.

Это было дико красиво. Красиво и дико.

Кто, как не негритянки Нью-Йорка, может позволить себе щедрость настоящего художественного жеста? Кому, как не им, быть вычурными, изукрашенными вопреки хорошему вкусу и здравому смыслу?

Я вижу в негритянках Нью-Йорка силу настоящего художника, свободу, с которой рождается не всякий и которую далеко не каждый способен обрести за всю свою жизнь.

В последний день в Нью-Йорке, когда с небес в щели меж небоскребов хлынул ливень, мне пришлось забежать в магазин тряпья – и я не пожалел, потому что он полнился негритянскими художницами. Одни с медлительной сноровкой раскладывали одежду по прилавкам, другие мели и мыли, третьи были степенными покупательницами. В магазинах Нью-Йорка почему-то всегда очень много черных женщин. Они покупают, или продают, или просто лезут на глаза, изображая деятельность.