…и просто богиня
Шрифт:
Даша была актрисой, профессию получала в местном училище, но преподносить со сцены могла только саму себя — яркую, сильную, тугую. Я помню ее дипломный моноспектакль, она играла роковую женщину, застывала живописно, как артистка немого кино, раскорячивалась и на одном стуле, и на другом, и длинные темные волосы змеились вдоль белого лица. Ее хвалили, но на первые роли все же никто не позвал. Город был мал, все театры были забиты своими комиссаржевскими.
— Привет, ты понюхай, — сказала она, ткнувшись в меня своей гривой. Мы встретились
— Чем?
— Табаком. Все курят, сколько раз говорила, купите же кондиционер, дышать невозможно. Какой я вам администратор, я пепельница…
С ней была девушка. Худая, бледная, в чем-то официальном, без всякой краски на лице. А может мне так показалось из-за яркости Даши, которая в ту пору не скупилась на цыганистые узоры.
Назвалась девушка Машей, сухо кивнула и прошла мимо.
Пепельницей Даша пробыла недолго. «Нет ее, уволилась. Уехала. В Москву кажись», — сообщил бармен в другой раз, когда я оказался в том заведении, по тогдашней клубной моде больше похожем на замусоренный самолетный ангар.
Уехал и я.
А перед моим отъездом (и как узнала?) мне позвонила Маша.
— Это я, — сказала она, не представившись. — Дашке посылку передать надо.
Мы где-то встретились, у Маши была большая темная машина — блестящая, похожая на ртутную каплю.
— Не бойся, она не тяжелая, — сказала она, вручая мне куль, улыбаясь, как и прежде вяло, губами почти бескровными. Косметикой Маша по-прежнему пренебрегала, да и одета была — лишь бы прикрыться — в спортивный костюм с лампасами. Да, мы, наверное, встретились вечером, она вышла из дома в чем была.
Дашу я узнал не сразу. Она стояла, где договаривались, у колонны в метро, кажется, на «Пушкинской». У нее был потерянный вид, она оглядывала людей, одного за другим, а сама выглядела как-то для себя несвойственно — по-сиротски. В пальто бордовом, какого-то особенно нелепого покроя. Наверное, сама Даша чувствовала себя в нем нелепо, и это чувство легко передавалось другим. Она казалась несчастливой, но говорить ей об этом я, конечно, не стал. Я дал ей свой новый телефон, мы договорились созваниваться, а потом возникла пауза длиной, наверное, с год.
Когда мы увиделись снова, Дашу было не узнать. Прежняя коза-дереза вернулась, но уже в обновленном виде. Каблуки сделались еще выше, каштановая грива удлинилась, усложнилась еще на несколько полутонов.
— Машка приехала, — сообщила она мимоходом.
— Погостить?
— Нет, жить остается.
— А как же работа?
— Да какая там работа? — сказала Даша. — Смех на курьей палочке.
Работа у Маши была неплохая, насколько я знаю. Небольшой начальник чего-то там коммерческого.
— Она на неделю приехала. Осмотрелась, да осталась. Правильно, я считаю.
Тут бы и звякнуть моему внутреннему звоночку, но мысль Даши мне была ближе — действительно, если уж где и стоит делать карьеру, то только в Москве, городе неограниченных возможностей,
Встречи наши стали немного чаще, и всякий раз мы, вроде бы, искренне друг другу радовались. Для Даши нашлась творческая работа где-то на окраине города. В Даше стало меньше этой вычурной цыганистости — она не приутихла, но как-то очень грамотно смягчилась, контрасты перестали быть резкими, а из усложнившихся полутонов — от краски ли, или от новых жизненных обстоятельств — взгляд ее стал мягче, нежнее что ли. Эта Даша не стала бы корячиться на стульях, разыгрывая провинциальную фамм-фаталь.
Тогда же я и с Машей познакомился поближе. Пиво с ней пили; обсуждали ее карьерный рост в компании, куда она поступила чуть не на следующий день после переезда; говорили об общих знакомых, которых оказывается имелось достаточно.
Даша права оказалась. Этот город и Маше пошел на пользу. Она сделалась строже, отутюженней. Всякий раз, глядя на нее, я вспоминал это изысканное старинное слово — «гарсоньерка», которое, по правде говоря, означает не человека, а холостяцкое жилье, но звучание его подходило графичному облику новоиспеченной москвички.
В тот раз мы были вчетвером. Маша с Дашей, я, а еще знакомая девушка, которой лень давать имя — она примечательна только одним своим глупым испугом.
Мы были в кино, потом сходили выпить кофе. За столом я много говорил, как всегда бывает со мной после хорошего фильма. Я раскладывал по полочкам свои впечатления. Даша на правах дипломированной артистки тоже вставляла что-то дельное. Не отставала и безымянная девица. Но вот пришло время. Маша посмотрела на Дашу, чуть дрогнув стриженным белым хохолком, та спешно засобиралась. Они пошли к машине, а мы с той, безымянной, к метро отправились.
— У них любовь, — сказал я.
Моя спутница выкатила глаза.
— Ты хочешь сказать, что они?..
— Они молчат по-другому…
Она перебила:
— Я даже слово это выговорить не могу, а ты… Нельзя так про людей говорить. За спиной.
— А что в любви плохого?
Молчание любящих иное, оно естественное, оно, как пленкой, прикрывает и долгие задушевные разговоры, и понимание между людьми, которое из этих разговоров возникло.
Но она не стала слушать. Испугалась, затряслась — как будто любовь бывает стыдной.
Не бывает.
ОДНА
Из всех жен Владимира Петровича я знаком с двумя — второй и третьей. Первую знаю только по фотографиям. Эта изящная смуглянка с короткой темной стрижкой была его первой, еще студенческой любовью, и матерью его первого ребенка.
— Вовка-пароход делает деньги и детей, — поведала мне Инна, родная сестра Владимира Петровича. Для нее, едкой остроумицы, он — «Вовка-пароход», для других — шеф, начальник, директор, полубог, не меньше.