И пусть вращается прекрасный мир
Шрифт:
— Так кто ж тебя поколотил?
Он отвернулся:
— Да поспорили тут с одним сутенером.
— С чего вдруг?
— С того.
— С чего с того?
— С того, что он считает, будто я отвлекаю их от работы. Парень зовет себя Скворечником. Одноглазый. Поди их разбери. Заявился ко мне: стук в дверь, «привет», брат то, брат сё, сама любезность, даже шляпу повесил на дверную ручку. Уселся и уставился на распятие. Сказал, что уважает тех, кто живет праведной жизнью. А потом
Корриган пожал плечами.
— А они по-прежнему заходят, — сказал он. — Девицы. Я не поощряю, честно. Ну а что им еще делать? Мочиться на улице? Невелика помощь, но хоть что-то. Сюда всегда можно забежать. Бесплатный толчок.
Он выставил на стол чай и тарелку с галетами, отошел к молитвенной скамеечке — простая деревяшка, на которую он оперся, опускаясь на колени, — и поблагодарил Бога за печенье, за чай, за прибытие брата.
Корриган еще молился, когда дверь снова хлопнула и ввалились три проститутки.
— У да тут прям снег идет, — проворковала та, что с зонтиком, встав под вентилятор. — Привет, я Тилли.
От нее исходил жар, лоб — в капельках пота. Зонтик она бросила на стол, с легкой усмешкой посмотрела на меня. Такую заметишь издалека: блескучие тени для век под громадными стеклами солнечных очков в розовой оправе. Другая девица чмокнула Корригана в щеку и тут же начала прихорашиваться перед осколком зеркала. Самая высокая из трех, в белом парчовом мини-платье, уселась рядом со мной. Вроде мексиканка, хотя кожа очень уж темная. Подтянутая и гибкая, ей бы по подиуму ходить.
— Привет, — с улыбкой сказала она. — Я Джаззлин. Можешь звать меня Джаз.
Ей было всего семнадцать или восемнадцать, один глаз зеленый, другой карий. Макияж тянул вверх и без того высокие скулы. Она перегнулась через стол, взяла чашку Корригана, подула на чай и оставила мазок помады на ободке.
— Ума не приложу, Корри, отчего ты не кладешь лед в эту пакость, — сказала она.
— Не люблю, — ответил Корриган.
— Хочешь стать американцем — сыпь туда лед.
Хозяйка зонтика захихикала, словно Джаззлин выдала нечто восхитительно пошлое. Эти две будто пользовались своим кодовым языком. Я отодвинулся было, но Джаззлин тут же потянулась снять нитку с моего плеча. Сладкое дыхание. Я снова посмотрел на Корригана:
— Ну, так ты вызвал копов? Этого парня замели?
Вопрос, кажется, застал брата врасплох.
— Какого парня? — переспросил он.
— Который сунул тебе в глаз.
— За что бы его замели?
— Ты серьезно?
— К чему мне его арест?
— Тебя опять кто-то побил, милый? — поинтересовалась
— Не выношу, когда меня дубасят, — объявила она.
— Иисусе… — вырвалось у меня.
— Хватит, — сказал Корриган.
— Им лишь бы метку оставить, а? — сказала Джаззлин.
— О’кей, Джаз, уже достаточно, лады?
— Как-то раз один парень, этот ублюдок, четырежды мудак, избил меня толстенным справочником. Знаете, чем хороша телефонная книга? Куча имен — и ни одно не оставляет синяков.
Джаззлин поднялась с тахты и стащила блузку. Неоново-желтый лифчик бикини.
— Он ударил меня сюда, вот сюда и еще сюда.
— О’кей, Джаз, тебе пора.
— А спорим, тут где-то и твое имя сыщется.
— Джаззлин!
Вздохнув, она не тронулась с места.
— Твой брат милашка, — призналась она, застегивая блузку. — Мы все его обожаем. Как шоколад. Как никотин. Разве не так, Корри? Мы любим тебя, как никотин. Тилли по уши в него втрескалась. Правда, Тилли? Тилли, ты меня слушаешь?
Проститутка с зонтиком отошла от зеркала. Прикоснулась к размазанной помаде в уголке губ.
— Старовата для цирка, но умирать пока рано, — заметила она.
Джаззлин теребила под столом глянцевый бумажный пакетик. Корриган потянулся к ее руке:
— Не здесь. Ты же знаешь, тут нельзя.
Она закатила глаза, вздохнула, уронила шприц в сумочку.
Хлопнула о стену дверь. Все трое послали нам воздушные поцелуи; Джаззлин, впрочем, не стала оборачиваться. Уходила этаким захиревшим подсолнухом, с выгнутой назад рукой.
— Бедняжка Джаз.
— Кошмар.
— Ну, она старается хотя бы.
— Старается? Да она конченая. Как и все они.
— Вот и нет — они хорошие люди, — возразил Корриган. — Просто сами не знают, что делают. Или что делают с ними. Все дело в страхе. Понимаешь? Они трясутся от страха. Как и все мы.
Он пригубил чай, не стерев пятна с ободка.
— Страх витает в воздухе, — сказал он. — Как пыль. Ходишь, не замечая ее, не видя ее, но она все равно есть — оседает, покрывая все кругом. Ею дышишь. В ней возишься. Пьешь. Ешь. Но частицы страха настолько малы, что их не видно. И ты ими покрыт. Они повсюду. Говорю тебе, мы все напуганы. Просто задержись на миг: вот он, страх, обволакивает лица, липнет к языкам. Стоит забыть о нем — и нами завладеет отчаяние. Но останавливаться нельзя. Надо двигаться.