И снятся белые снега...

Вакуловская Лидия Александровна

— Значит, не любила никого, — сказала чернявая. — Значит, не пришла еще к тебе твоя любовушка.

— А я бы на твоем месте высказала ему все, — опять сказала молоденькая с приплюснутым носиком. — И с мамочкой его поговорила бы хорошенько!

— Зачем? — пожала плечами Соня. — Мишу освободили, в селе все знают, что он не виноват. Зря он только домой не едет, в Сибири работать остался, на стройке. А ему даже председатель нашего колхоза написала, чтоб возвращался.

— Нет, я бы им этого не простила! — упрямо сказала молоденькая с приплюснутым носиком.

— Лично я парням не верю, — продолжала свою мысль красивая. — Все они трепачи, все они теперь чернильщики. Да еще хотят, чтоб

девчонки им бутылочки ставили. Они твое пить будут и трепаться о высоких материях да о всякой такой чистоте!..

— Это точно: измельчали мужики, так и норовят за счет какой бабенки устроиться. А почему? Да потому, что сами мы их распустили, — поддержала красивую проводницу чернявая.

В пустом вагоне тускло горели лампочки. В проходе меж скамьями стояли непогашенные фонари проводниц. А сами они говорили, говорили, говорили. И красивая девчонка-проводница пустилась рассказывать целую историю:

— Вот я к соседям за уксусом забежала: хотела голову вымыть, а сполоснуть нечем. Они вообще-то ничего, недавно поженились. Но живут будьте уверены: машина, обстановка, а она, жена его, вся такая модненькая, сама в Доме моделей художницей работает. Это ее родители им квартиру оставили, а себе кооператив заделали. Ну, я зашла, а у них там компания. Она, ее Лялей зовут, сразу за руку меня — и к столу, и не пускает. Я и посидела у них с полчаса. Там их человек шесть было, и все с кличками: Фикус, Помидор, Божья Коровка и еще какие-то. Ничего такого, чтоб шик, на столе не было: только вино и конфеты в коробке. Они все время про литературу говорили, стихи читали. Тот, которого Божьей Коровкой звали, горевал, что нет теперь таких поэтов, как Пушкин и Лермонтов, и никому уже до них не дотянуться. А Фикус стала спорить с ним. Я из разговора поняла, что она в каком-то техникуме литературу преподает. Бот она и говорит: мы, мол, сидим здесь, вино пьем и сигареты курим, а из соседнего подъезда, может, вышел Пушкин, но никто не знает, что он Пушкин. Может, говорит, ему плохо, может, он сегодня голодный и у него на трамвай нет, но все пройдут мимо, никто не поймет его и не поможет раскрыться его таланту. Ну, в том смысле говорила, что люди стали черствые и талант сейчас не ценится. Ей Помидор поддакивал, он больше всех стихи читал. Здоровый такой парень, прямо как штангист. В общем, интересно их было слушать, Ну, ладно… А прошлый раз я из поездки вечером вернулась, а тут Ляля в дверь звонит и спрашивает: не нужно ли мне пальто кожаное? Я говорю: надо посмотреть, может, и куплю. Заходим мы к ней, а у нее Помидор и Фикус сидят. Фикус книжку листает, Помидор с кем-то по телефону разговаривает, а пальто на диване раскинуто. Ляля показывает, чтоб я надела, и помогает мне. Я к зеркалу подошла: пальто — блеск, польское, как раз на меня, и спрашиваю Лялю: «И сколько это пальтёшко стоит?» Это я от радости сказала «пальтёшко». Тут Помидор трубку положил, обернулся ко мне: «Что это за «пальтёшко», мать? По-русски говорить не умеешь. А стоит тыщу рупий». Меня чуть кондрашка не хватила. «Сколько? — спрашиваю. И говорю: — У меня сестра в Доме моделей за четыреста сорок такое же купила». Фикус хмыкнула, а Помидор — мне: «Ладно, мать, иди гуляй в другую степь. Ты и без пальтёшка сойдешь!» Вот так я у них пальто покупала.

— Ясное дело — барыги, — сказала чернявая проводница.

А молоденькая с приплюснутым носиком опять возмутилась?

— Что ж ты смолчала? Я бы им Пушкина вспомнила, как он из подъезда выходит. Сказала бы им: да если б он вышел, вы б с него фрак стянули и не за тыщу, а за две сплавили!

— Да ну их — связываться! — ответила красивая проводница. — Потом Ляля опять позвонила, извинялась за Помидора. Говорит: не обращай, мол, внимания, он всегда

был чокнутый.

— В свою пользу! — немедленно отозвалась молоденькая с приплюснутым носиком.

До утра было далеко, и не было у проводниц конца всяким житейским росказням. Только Соня не подавала голоса, молча слушала все эти разговоры.

10

На рассвете, когда пассажиры экспресса еще крепко спали, пожилая проводница — тетя Маша — отложила на столик вязанье и тронула за плечо спавшую на верхней полке Соню.

— Сонь, вставай, к морю подъезжаем, — сказала она. — Сейчас остановимся.

— Уже?.. — подхватилась Соня и стала торопливо одеваться.

Море лежало в каких-то двадцати метрах от состава — огромное и синее-пресинее. Солнце только-только вставало, и там, где оно подымалось, море сливалось с таким же ярким по голубизне небом.

— У-ух, какое оно!.. — Соня подошла к самой воде.

— А вон горы… Кавказские… видишь? — показала тетя Маша в сторону, где высились, посвечивая снежными шапками, горы.

— У-ух, какие!.. — выдохнула Соня, изумленно глядя на горы. И снова посмотрела на море, на зеленые свечи кипарисов, подступавшие к берегу.

— Монетку в воду брось, — сказала тетя Мата.

— Зачем? — удивилась Соня.

— Примета такая. Я когда-то бросила, с тех пор двадцать лет на этой линии езжу. И ты на себе эту примету проверь.

— Нету мелочи… — огорчилась Соня, роясь в кармашках платья.

— На, бросай, — подала ей тетя Маша несколько серебряных монет.

Соня размахнулась и бросила их в воду.

И они пошли назад к своему составу, загородившему всю маленькую станцию, так что только крыша вокзала виднелась за вагонами — красная крыша среди зеленых кипарисов.

Едва они поднялись на площадку своего вагона, как поезд тотчас же тронулся.

— Теперь видишь, какое оно, море? — спросила тетя Маша, стоя рядом с Соней у раскрытой двери, куда залетал мягкий и прохладный морской ветер.

— Красивое, — задумчиво сказала Соня, глядя на голубоватую водную пустыню, протянувшуюся вдоль железнодорожного полотна.

— То-то же, — усмехнулась тетя Маша. — А ты противилась, не хотела с пригородных поездов переходить.

— Привыкла там. Народ все время разный: и поют, и плачут, и шутят. Все сразу у них.

— Думаешь, в экспрессах не такие же люди ездят? И тут всякого навидишься: и слез, и поцелуев, и ревностей. Люди-то все из одного теста вылеплены.

Соня не ответила тете Маше. Да, пожалуй, она и не слышала ее слов, так как глаза ее по-прежнему были прикованы к голубому, бесконечно широкому морю.

В тот же день, ранним вечером, их поезд покидал Кавказ. Шла посадка, и на перроне была великая суматоха. Загорелые, разгоряченные люди с детьми, чемоданами, ящиками с фруктами норовили побыстрее попасть в вагон. Они торопливо расплачивались с носильщиками, торопливо втаскивали в тамбур вещи и десятки разных слов говорили Соне:

— Мне бы нижнюю полочку. У меня верхняя…

— Когда мы будем в Сумах? Ко мне выйдет мама…

— Нельзя ли в купе без детей? Очень прошу…

— Девушка, почему не работает вентилятор? Прямо дышать нечем…

И каждому Соня отвечала:

— Не знаю… Все места заняты…

— Что же делать, везде дети…

— Починим, починим вентилятор. Подождите, пока тронемся…

Уже зашипели тормоза, провожающие покинули вагон и выстроились вдоль окон, а Соня подняла флажок, когда к вагону подошла старушка с узелком и чемоданчиком.

— Дочечка, возьми меня… билета не досталось, — робко попросила она.

— Нельзя, бабушка, — ответила Соня.

— Дочечка, мне до Кавказской, — продолжала просить старушка. — Внучок у меня там в армии служит…