И солнце взойдет. Он
Шрифт:
Человек медленно снял солнечные очки, огляделся, и в этот момент к нему навстречу ринулась толпа журналистов под предводительством главного врача больницы. Замелькали вспышки, потянулись руки с зажатыми в них диктофонами, но гость не пошевелился. С третьего этажа их наблюдательного пункта Рене не видела черт, только общий образ смутьяна, который показался ей неприятным, но она тут же одёрнула себя. Врач должен быть непредвзят. Всегда. Так что Рене на мгновение зажмурилась, а затем вновь уставилась на незнакомца, чья черноволосая голова поплавком возвышалась над бурным людским морем. От такого сравнения она снова фыркнула, а раздавшиеся за спиной шутливые вопросы доказали, что Рене не одинока.
– Баскетболист, что ли?
– Не
– Да что с такого расстояния разглядишь. Может, хоккеист. Приехал лечить застарелые травмы…
– Мрачный какой. И причесался бы… Или это так модно?
– Он явно неадекватен с таким-то поведением.
Последовало согласное мычание и целый дифференциальный диагноз с версиями от расстройства личности до дерматита.
Голоса звучали ехидно, даже немного зло, что было не характерно для коллег – профессионалов своего дела. И Рене задумалась, как одним своим появлением незнакомец умудрился настроить против себя абсолютно всех, не приложив ни малейших усилий и не произнеся ни слова. Что же, это и впрямь поразительный талант!
Тем временем группа людей внизу обменялась рукопожатиями, а затем двинулась в сторону главного входа. И поскольку одетый полностью в чёрное гость явно не торопился сбавлять свой гигантский шаг, Рене со смущением наблюдала, как спешно семенил глава их больницы за слишком пафосным визитёром. А тот не поворачивался, когда к нему обращались, равнодушно смотрел в телефон и всем своим пренебрежительным отношением стремился показать, насколько ему здесь не нравится. В общем, вся ситуация выглядела чертовски неловко. Будто для приехавшего сноба они не больница при старейшем университете Канады, а медицинский офис где-нибудь в Юконе.
Рене поджала губы и отвернулась. Нехорошо было судить о людях вот так, со стороны, не перемолвившись с ними даже парочкой слов. Но этот… экземпляр осознанно нарывался. Так что, поскорее отойдя прочь от окна, чтобы потом не пожалеть о своих не самых добрых мыслях, Рене подхватила под руку Энн и направилась обратно к столу.
– Тоже мне, сыч-переросток, – проворчала медсестра и почти упала в стоявшее рядом кресло.
– Пожалуйста, перестань злословить. Ты же знаешь, я против сплетен, – тихо откликнулась Рене и вновь постаралась сосредоточиться на едва ли заполненном бланке с классификацией грыж желудка. – Как минимум, это не этично.
– Ох, прости, за четыре года никак не запомню, что яд и сарказм не вписываются в твою картину мира, где живут добрые феи и ангелы, – фыркнула медсестра. – Ты очень наивна, Рене.
– Быть может, это так, – вздохнула она. – Но пока человек не доказал обратного, он достоин уважения. Если этот мужчина приехал в больницу, значит, он нуждается в помощи, с достоинством оказывать которую наша прямая обязанность. Феи и ангелы здесь ни при чём. Ни добрые, ни злые, ни какие-либо ещё.
– Так ты хочешь сказать, – Энн саркастично подняла рыжую бровь, а пучки на её голове забавно качнулись, – что прямо сейчас испытываешь уважение к этому выскочке? К тому, кто сначала едва не довёл до подострого состояния наших больных своим появлением, потом занял половину парковки, испортил асфальт, напрочь проигнорировал главного врача и одним только своим брезгливым взглядом смешал нас с дерьмом? Я всё правильно поняла?
Рене тяжело вздохнула, поправила выбившиеся из светлых кос волнистые пряди и потёрла вновь зачесавшийся шрам. Иногда разговаривать с Энн было невыносимо.
– Ну откуда ты можешь знать про взгляд? – Рене закатила глаза. – Если видишь с такого расстояния, срочно переводись в радиологию.
– Я это почувствовала. Каждой клеточкой своей любимой печёнки, а ты знаешь, что она не ошибается. И вот сейчас она шепчет мне – этот парень говнюк! – потусторонним голосом протянула Энн. Ну а Рене всё же отвлеклась со стоном от дурацкого теста и посмотрела на медсестру,
– Нет. Я вообще не хочу спорить. Просто пытаюсь объяснить, что не надо судить прямо сейчас. Мы будем полны предубеждений, от которых очень тяжело избавиться при личной встрече. Возможно, его что-то разозлило. Или у него выдался плохой день. Быть может, он действительно глухой, и тогда мы совершаем ошибку, злословя о пациенте. Причины бывают разные…
– Бывают. Например, он Гринч. И вообще, ещё только полдень, – хмыкнула явно чем-то позабавленная Энн. Рене согласно вздохнула.
– Хорошо, допустим, у него выдалось плохое утро. – Ещё одно едкое фырканье, и Рене не выдержала. – Энн, вот сейчас мы ссоримся из-за человека, которого видели меньше минуты. Ну разве не глупость?
Медсестра на секунду задумалась, а затем резко кивнула.
– И то верно. Засранец недостоин, чтобы его оправдывала наша блаженная Роше. Тебе только волю дай, приютишь всех бездомных и накормишь толпы голодных, – отрезала она и вернулась к своим назначениям.
– Я не это имела в виду, – прошептала раздосадованная Рене, наблюдая, как Энн поднимает телефонную трубку и уже что-то диктует фармацевту. Тихий ответ та, конечно же, не услышала.
На этом разговор закончился сам собой, и в монотонной работе пролетела ещё пара часов. О происшествии с неведомым пациентом и его кричащей машиной вскоре забыли, сосредоточившись на текущих проблемах, и день снова попытался встать на рельсы рутины. Периодически кто-то приносил снизу новости о приехавшей на конференцию группе специалистов из Монреаля, которую возглавлял известный хирург, иногда зачитывались названия чьих-то докладов и показывались сделанные мельком на телефон фотографии, пересказывались обычные слухи и сплетни. А ещё внимания требовали пациенты и их близкие, занимая время стандартными разговорами. В целом жизнь отделения ничем не отличалась от обычного понедельника, кабы не растяжка во всю ширину коридора с эмблемой и названием неожиданного симпозиума. Стоило Рене бросить на неё взгляд, как внутри всё сжималось от нервного ожидания, а шрам чесался с удвоенной силой.
Наконец, ближе к двум часам дня, в больницу приехал доктор Хэмилтон. Чуть подволакивая пострадавшую однажды в аварии ногу, он бодро проковылял по коридору в сторону ординаторской, где оказался немедленно окружён стайкой студентов всех возрастов. Из этой ловушки ему удалось вырваться лишь четверть часа спустя, после чего он наконец-то направился к кабинету. И потребовалось лишь одно его хитрое, известное лишь им двоим подмигивание, как Рене поднялась со своего места.
В маленьком помещении, назвать которое офисом известного нейрохирурга не смог бы даже слепой, было, как всегда, тесно. Здесь пахло бумагой, немного резиной и антисептиком. Наглядные анатомические модели мозга в разрезе, пластиковые внутренние органы и шванновские клетки вместе с прочими элементами периферической нервной системы пылились в шкафах и равномерно покрывались толстым слоем еженедельной периодики. Журналы всех возможных медицинских издательств устилали поверхности и выстраивались в убогие башни, что пестрели неоновыми закладками, будто флажками. Под самым потолком гнездилась объёмная карта Северной Америки, и Рене каждый раз опасалась, что та рухнет кому-нибудь на голову.
Небрежно кинув на спинку потёртого кресла свой неизменный вязаный кардиган, Чарльз Хэмилтон выглянул в окно, что-то сам себе пробормотал и наконец повернулся, стоило хлопнуть входной двери.
– Ах, вот и Солнце взошло. Ту-ду-ду-ду, – пропел он со смешком, когда увидел Рене.
Она хмыкнула и невольно улыбнулась знакомой песенке.
– Доброе утро, доктор Хэмилтон.
– Отчего такие серьёзные лица? – не тратя время на приветствие, спросил по-французски профессор.