И телом, и душой
Шрифт:
— А меня Татьяна. Михайловна, — представилась женщина и, задумчиво покачав головой, окинув девушку внимательным взглядом, заявила: — Жалко мне тебя, вот что ты делать будешь, как приедешь?
— Не знаю, — вздохнув, проронила Лена и устремила взгляд в окно. — Может, домик кто сдает? Я спрошу.
— Ну да, ну да, — промычала соседка по вагону, задумчиво глядя в сторону. — Ты там поспрошай, может, что и подыщешь. А вообще у нас редко кто дома сдает, заброшенные если только. Но таких у нас хоть и много, но они для житья не годятся.
Лена вновь вздохнула,
— Что же ты не узнала ничего? — укорила ее Татьяна, покачав головой. — Совсем это не разумно. Поехала, не зная куда, зачем, да и родных там нет, говоришь, — она окинула Лену беглым взглядом. — Мда, а что ты делать умеешь? Работаешь кем?
— Я кондитер по образованию, — проговорила девушка, отчего-то смутившись. — И работу мне не найти, получается, — грустно вздохнула она и горько улыбнулась.
— Почему же? При желании все можно найти, — возразила новая Ленина знакомая. — Кондитеров у нас в деревне, конечно, нет. А вот продавец местного продуктового магазина, Нинка Сёмина, недавно в город перебралась, так там теперь эти… как их?… вакансии требуются, — она посмотрела на Лену. — Можешь подойти да и поспрошать, может, Иваныч тебя и возьмет на работу. Если хочешь, конечно, — подозрительно сощурилась она, глядя на девушку из-под сведенных бровей.
— Спасибо, — проговорила Лена завороженно.
— Да не за что, — отмахнулась женщина, скривившись. — Откуда мне знать, может, ты и не подойдешь ему, — а потом вдруг добавила миролюбиво: — Хотя для Иваныча главное, чтобы санитарная книжка была, да чтобы считать умела, так он на работу кого хошь возьмет, — поджала губы. — Меня вон тоже звал, да только я не могу, у меня спина и варикоз, не могу долго стоять. А ты вроде здоровая на вид. Санкнижка есть?
— Да, конечно… — смущенно пробормотала Лена, краснея под ее внимательным, оценивающим взглядом.
— Ну, вот и отлично. Я тебе адрес дам, по нему сходишь, — заявила Татьяна, вскинув подбородок. — А уж жилье сама себе подыскивай, с этим помочь не могу. Как приедешь, поспрошай у кого, может, повезет.
Лена взметнула на нее изумленные глаза, горящие искрами надежды на бледном осунувшемся лице.
Ей так много хотелось сказать этой славной женщине, которая, сама того не ведая, открыла ей дорогу в новый мир, так много благодарностей хотелось выразить, хоть как-то высказать ей признательность. Но, едва лишь открыв рот и посмотрев на нее, Лена поняла, что этого не требуется. Женщина уже отвернулась к окну, глядя на проносившийся за окном осенний пейзаж, и не ждала реакции на свои слова.
Как странно, однако. Какие люди в этой провинции! Ни корысти, ни злобы, ни наглости… Лишь слепое желание помочь человеку, у которого опустились руки.
Лена поняла, что ее сердце начало разгораться вновь.
— Мда, какая осень в этом году, однако, — проговорила Татьяна, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Да, — тихо проронила девушка, грустно улыбнувшись и тоже посмотрев в окно. — Да…
Осень. На улице, в душе, в сердце. В жизни. Вечная осень…
Но отчего-то не было грустно. Не сейчас.
Сердце смеялось, душа пела. Всего мгновение, но она была счастлива.
Сжимая
Он начал беспокоиться в тот миг, когда Лена не подошла к телефону. Не в первый раз, не во второй, не в третий. Когда руки, сжимающий телефон, задрожали, непривычно вспотели ладони, затрепетали кончики пальцев, отдаваясь в каждой клеточке разрядом в сотни вольт. Когда сердце, барабаня в ушных перепонках, застревало в них колокольными ударами, сводя с ума и надавливая на нервные окончания его онемевших от страха частиц души.
Внутри все сжалось, стянулось, скрутилось в жесткий клубок оголенных электрических проводов, обжигающих током, пронизывающим его до основания, до сердцевины существа, до сути его бытия.
Отшвырнув телефон в сторону, позвонил на домашний. Квартира встретила его глухим, равнодушным молчанием, а потом — запоздало взорвавшимся автоответчиком, сообщавшим, что никого дома нет.
Почему она не подходит к телефону? Что-то случилось?…
Сердце учащенно билось в груди, с каждой новой секундой уверяя его в том, что да, произошло. Не могло не произойти после того, что было. После того, что он сотворил. После того, как он все разрушил до основания. Посягнул на то, что было неприкосновенным и чистым. Ему не было прощения. И глупо было надеяться на то, что можно что-то вернуть, исправить, сделать вид, что ничего и не было. Продолжать жить так, словно ничего не случилось, закрыв глаза на ее боль, витавшую в воздухе осадком ядовитых поров, и вдыхать ее, дышать ею и чувствовать разъедающую душу кислоту. Не видеть едкого презрения, которое сквозило в каждом ее движении, в каждом жесте. Все эти четыре дня.
С того дня она ни разу не посмотрела ему в лицо. А он и не требовал от нее этого.
Максим почти сходил с ума. От безысходности, от отчаяния, от ненависти. К самому себе.
Как же он себя ненавидел! Скотина, ублюдок, мразь. Кто угодно, но не нормальный человек. Насильник. Собственной жены. Негодяй, мерзавец!
Как ты мог?! Как осмелился прикоснуться к ней против воли?! Ты имел на это право?!
Да, тебе казалось, что имел. В тот момент, когда она сказала, что уходит от тебя, ты почти свихнулся. Потерял голову, потерял здравый поток мыслей. Да и мыслей как таковых у тебя уже не осталось. Было лишь желание, ослепляющее, ядовитое, пронизывающее насквозь, разрушающее первобытное желание.
Удержать. Остановить. Не отпустить. Заставить. Принудить. Даже против воли.
Он ослеп. Он оглох. Он перестал чувствовать. Он давился от ощущений, он отвергал мысли. Он желал лишь одного — вынудить ее изменить свое решение. Потому что отпустить ее тогда, да и вообще когда-либо не казалось ему возможным. Вообще никогда! В голове бьющейся мыслью кричало: МОЯ! Только моя!
А все остальное померкло, потерялось, забылось, исчезло, словно его и не было. Он превратился в зверя, в хищника, в безумца, который жаждал получения во власть того, что ускользало от него. Против его воли.