И телом, и душой
Шрифт:
И он ломал, он сминал, он подчинял, он сопротивлялся и боролся с ее сопротивлением, не обращая на него внимания, подавляя и порабощая, видя перед собой единственную цель — доказать свою правду, свою истину, вынудить сдаться, пасть, поддаться, уступить. И чем яростнее она боролась, чем отчаяннее сопротивлялась, тем жестче и грубее становился он, вынужденный ломать преграду за преградой. Ломать до основания, давить и не думать о том, что делает. Во власти желания, ярости, злости, ревности, жажды.
Он сходил с ума. Ненавидел ли себя в
А она… Лена ненавидела его уже в тот самый момент. Она лежала под ним бесчувственной куклой, уставшая бороться, сломленная и раздавленная, она, казалось, ничего не чувствовала.
Она упиралась, противилась, сопротивлялась. Впервые в жизни возражала ему. Рьяно, трезво, твердо и решительно. Но не смогла сломить его сопротивление. Не смогла заставить его образумиться, отпустить ее, не согрешить… И сдалась. Превратилась в ледяную глыбу, зарождая в глубине своей души ненависть.
А он, не осознавая всего, уже ступил за край, шагнув в пропасть, упал. Разбился. И она тоже разбилась. Искалеченная, подавленная, раздавленная морально, но… все еще не сломленная. Сильная. Сильнее него.
Тогда она была сильной. По истине, сильной женщиной. И она настояла на своем. Поставила точку.
Он, словно извиняясь, попытался ее обнять, когда все закончилось. Нежно провел дрожащими пальцами по щеке, от виска вниз, к подбородку. Ощутил непривычную влагу на гладкой коже и содрогнулся.
Из-за него. Она плакала из-за него.
Он не больно, но настойчиво стиснул ее подбородок, поворачивая бледное лицо к себе, чтобы заглянуть в ее глаза, такие родные, любимые глаза цвета шоколада. Чтобы увидеть в них погасшее пламя задушенной любви, презрение, обвинение, ненависть. Непрощение. Он оказался достойным только этого.
Лена решительно противилась смотреть на него. Попыталась отшатнуться, воспротивиться захвату его пальцев. А из глаз стремительно хлынули слезы. Уже не сдерживаясь, текли по ее щекам, оседая на языке, а сквозь стиснутые до боли губы вырывались отчаянные стоны и всхлипывания.
А он чувствовал себя последней мразью.
Девушка вздрогнула в его руках, отшатнулась от его настойчивых рук, все еще сдерживающих ее талию. Увернулась от захвата объятий и, несмотря на то, что он крепко сжимал ее в стальных тисках, попыталась встать. Он не поддался. Не разрешил. Не хотел ее отпускать. Боялся. Что она уйдет, как и грозилась.
Но понимал, что сейчас у нее на это есть гораздо больше причин, чем было до того.
— Куда ты?… — сипло проговорил он, касаясь сухими губами изгиба ее шеи.
— Отпусти меня.
Холодный, пустой, равнодушный, чужой голос. Не ее.
Он вздрогнул, лишь сильнее сжимая ее горячими руками.
— Нет, — бессильно выдохнул он, уткнувшись носом в область шеи, вдыхая аромат ее волос. Словно в последний раз, не в силах им надышаться, запомнить, ощутить каждой клеткой презренной
— Отпусти! — громче, яростнее, жестче повторила она. — Отпусти! — уже кричит, почти не сдерживается, вырывается, бьется в его руках. — Отпусти меня!
И он не выдерживает напора. Отпускает. Разжимает объятья, невидящим взглядом следя за тем, как она вскакивает с кровати, беспорядочно поправляя на себе разобранную, сбившуюся в клочья одежду. Порванные чулки, мятую юбку, разорванную блузку. Прикрывая грудь и оголенные ноги.
Руки ее дрожат, сильно, она едва справляется с одеждой. На него не смотрит вообще.
Максим, чертыхаясь в голос, поднимается с кровати следом за ней. Хочет протянуть к ней руку, чтобы вновь прижать Лену к себе, к груди, туда, где взволнованно, отчаянно и громко стучало сердце. Успокоить ее, утешить. Чтобы не видеть ее слез, не чувствовать кожей ее дрожи, не слышать глухого биения сердца, не ощущать этой кричащей, режущей боли в груди.
— Лена…
— Не подходи ко мне! — истерично закричала она, отскочив от него. — Не подходи!
И его рука безвольно повисла вдоль тела.
— Бл**!!! — не стесняясь, выругался он и опустил взгляд.
Виски сдавливает болью, он почти не может ее выносить, разрывает, бьет, колотит. Вворачивает.
— Не подходи… — шепотом говорит Лена, продвигаясь вдоль стены, глядя сквозь него.
Еще мгновение, и он видит, как она трясущимися руками дергает ручку двери, находясь к ней спиной, и выскакивает из комнаты. А еще через мгновение он слышит, как щелкнула задвижка в ванной.
А он, грубо ругаясь в голос, матерясь последними словами, клянет себя на чем свет стоит и не находит себе места до тех пор, пока не слышит ее голос. А не слышит он его долго. Она не отвечает ему.
— Лена? — стучит он в дверь костяшками пальцами. Она не отвечает. — Лена, с тобой все в порядке?…
А ты как думаешь, мерзавец!? Как — она?!
И ненависть к себе вновь пронзает его до основания. Руки сжимаются в кулаки, он налегает на дверь.
— Лена, ответь мне… — шепчет он неустанно. — Ответь. Пожалуйста. Лена!.. — но она по-прежнему молчит.
А он начинает барабанить по двери кулаками, желая достучаться до нее, воззвать к ней, дождаться ответа. Он себя почти не контролирует, не понимает, что делает даже тогда, как слышит треск деревянной панели и щелчок ломающейся задвижки.
Он сходит с ума от единственной потребности — услышать ее голос. А она молчит.
— Лена!.. — кричит он, лбом касаясь двери, слушая разрывающие виски удары сердца. — Ответь мне…
И она, наконец, отвечает. Всего четыре слова. И они душат его, убивают.
— Оставь меня в покое.
Острый комок в горле мешает ему говорить. Он почти не дышит, пульс бьется в венах. Виски рвутся от гноящейся боли. А в груди зияющая пустотой дыра.
— Давай поговорим?… — гортанно предлагает он, стискивая зубы.