И тогда приходят мародеры
Шрифт:
— Не понимаю!
И взглянула на часы:
— Наверное, они уже прислали за мной машину.
Глава IV
Все завертелось, как бывает только в кино. Шли возбужденные разговоры, строились грандиозные планы, хорошо, если половина из них сбудется в дальнейшем. Разобраться трезво, Маша там была сейчас не нужна, но правильно сказал кто-то вслед ей: «Такая может вдохновить». Она украшала общество.
Утром за ней присылали машину, возвращалась поздно, пахнущая вином, дорогими сигаретами, ее там окуривали со всех сторон.
А ему в эти дни хорошо работалось, и он осторожно носил тихую радость в душе, боясь расплескать. Скорей всего, как ему теперь виделось, это будет книга историй, судеб простых людей, многие из них даже не знали друг друга, но судьбы их переплел кровавый двадцатый век. Он отмечен именами гениев и величайших злодеев, а люди обычные забудутся, словно они для того только и жили, чтобы унавозить собой почву, из которой пышно расцветет древо истории. Предощущение надвигающихся грозных событий не оставляло его, но когда писал он, в эти минуты бывал счастлив. И уже хотелось, чего он никогда не делал раньше, одну историю прочесть Маше; так собака в знак полного доверия кладет человеку голову на колени.
История эта относилась к сентябрю 1939 года, когда немцы вошли в Польшу и началась вторая мировая война, а мы, выждав время, двинулись с востока, и по заранее согласованной и прочерченной на карте черте войска стали, разрезав страну и судьбы людей. Часть Польши отошла к Рейху, а Западная Украина и Западная Белоруссия — к нам. И будто бы определен был день и час, до которого жителям разрешалось еще выбрать, к кому перейти: к нам или к немцам. И под надзором немца-пограничника прощаются парень и девушка. Она — полька, он — еврей. А немец с автоматом на шее похаживает, посматривает, как они все не могут расстаться. Наконец, парень поставил ногу на педаль велосипеда, вот тут немец и сцапал его. Уж как она умоляла, а парень все на часы показывал, мол, нет, он не просрочил, он имеет право. Немец и часы с него снял: право — сила, жизнь и смерть сейчас были в его руках.
Мог бы наш пограничник сказать или, слов не зная, показать жестом: ладно, мол, отпусти, чего уж… И тот бы отпустил. Или бы нарочно не отпустил, явив в своем лице непреклонность, силу Германии и мощь: чтоб знали. История была подлинная, но виделось за ней многое: раб, ставший господином.
Он встретил Машу в неурочный, послеобеденный час, когда пляж пуст. Она сидела одна, подставив лицо солнцу, массировала кремом плечо.
— Здравствуй, — сказал он и прилег рядом на горячую гальку.
Она все так же подставляла солнцу блестевшее кремом лицо с закрытыми глазами. Ответила не сразу, холодновато:
— Здравствуй.
И подняла бретельку лифчика, как бы прикрыв ею плечо.
— Здравствуй, — повторил он с нежностью. Только сейчас, вблизи нее, он чувствовал, как сильно соскучился за эти дни.
Маша вылила на ладонь розовый крем из бутылочки, продолжала массирующие движения:
— Оказывается, ты все же помнишь, что я есть на свете.
— Угу!
— Даже на пляж я вынуждена идти одна. Но тебе это, разумеется, безразлично.
— Ругайте нас, ругайте. Наступление — лучший вид
И болело за нее сердце: милая моя, хорошая, я же знал, что все кончится ничем, я же знаю этого прохиндея. Только ни о чем не спрашивать, не растравлять, он боялся слез. Придет время, сама все расскажет.
Шумело море, накатываясь и с грохотом уволакивая гальку. Запах моря, запах ее крема. Он потерся щекой о ее ногу:
— Приходи сегодня. Придешь?
Щелкая резиной, Маша надевала купальную шапочку на голову. Какие маленькие у нее ступни, в ней определенно чувствуется порода. Маша встала, пошла к воде, а он, любуясь, смотрел на нее. В море догнал, поплыли рядом. Когда потом сидели на берегу, обсыхая под солнцем, Маша сказала:
— Между прочим, они уговаривают меня переехать в «Интурист».
Та-ак… Это совсем меняет дело.
— И что же ты?
— Я? — она как бы обдумывала. — Пока не хочу.
— Вообще там удобней.
— Ты так считаешь? Кстати, — она взяла свои темные очки, надела, — вчера я там обедала с Джо. Вдвоем.
И в очках посмотрела на него. Он терпеть не мог эти ее зеркальные очки, дважды искаженное в выпуклых стеклах глупое свое лицо, смотревшее на него вместо ее глаз. Но когда она повернула голову и он увидел обозначившиеся на ее шее морщины, ему стало ее жаль, морщины эти дороги были ему.
— Я соскучился по тебе очень, — сказал он. — Я эти дни много сидел за столом. Боюсь сказать, но кажется — тьфу, тьфу… — однако почему-то удержался, не сказал, что хотел бы почитать ей. — Придешь?
Вечером она пришла. Но была холодна, сдержанна, он просто не узнавал ее. Она подчинялась, сама не участвуя. Но он не показал обиды. Посидели. «Свари кофе. Покрепче». Выпили еще вина. Были ее любимые сочные груши. Как-то в перерыв он смотался на базар, выбирал самые лучшие, берег в холодильнике для нее.
Заснул он сразу. Но среди ночи проснулся, как будто и не спал. И все увиделось заново, интонация, голос ее. Она сказала ясно: «Мы обедали с Джо. Вдвоем…» И надела темные очки. Да что, его слепотой поразило? Там, в «Интуристе», вдвоем… Вот почему была она такая. Она не смогла оборвать сразу, пришла.
Он застонал от унижения. Подушка пахла ее духами, запах этот преследовал его. Даже на балконе. Вдруг ясно увидел руки этого англичанина, американца, ирландца — кто он? Большие, с нестриженными белыми ногтями, кожа глянцевая, в темных старческих пятнах. И вот эти руки… Он знал, какая она бывает исступленная, как в такие моменты не помнит себя, и ничего нет запретного, знал, что она любит и как. И все, что было с ним, было там. Ломило затылок, голову распирало изнутри. Не хватает еще хлопнуться тут.
К тому времени, когда зеленая полоса разделила край неба и моря, чемодан был собран. Бреясь в ванной, он увидел безумный свой взгляд. Необъяснимо, но этот ирландец — или кто он? — сразу не понравился ему. Еще тогда, когда поддерживал ее под локоток. Да что тут необъяснимого? Все слишком ясно.
Он нарочно опоздал к завтраку, чтобы не застать ее. Официантки, разъезжая с каталками по пустому залу, собирали грязную посуду. Но Маша сидела за столом. Одна. Она сразу же с чашкой кофе пересела к нему.