И тысячу лет спустя. Ладожская княжна
Шрифт:
Его пальцы скользнули к последней строке.
— Шрам.
Марк отдернул руки от книги и лопатками врос в спинку кресла.
— Шрам? Нужно прочитать эту книгу от начала и до конца… — решил Марк насупившись. — Я что-то упускаю. Прототип Марны — Анна МакДауэлл?.. Нет. Она не просто прототип. Тот чертов шрам.
Аристов закрыл глаза и потер виски. Он вспомнил свою первую и последнюю встречу с Мирославой, когда она лежала перед ним вскрытая на столе патологоанатома.
— У книжной Марны есть шрам. У Мирославы из будущего есть шрам. У ее нянечки Анны тоже есть шрам… А значит, и у матери Марины есть шрам. Неужели
Марк в ужасе встал из-за стола и кругами принялся ходить по комнате. Самые ужасные и темные мысли приходили в его голову. Марта, постучавшая в дверь, была кстати. Женщина ласково извинилась за беспокойство и робко вошла в спальню, сложив руки в замок на своем фартуке. Аристов тут же схватил ее за руки и повел к дивану, чтобы она села.
— Мне нужно с вами поговорить, Марта. Немедленно.
— Да, Марк Алексеевич?..
— Расскажи мне все, что вы помните об Анне МакДауэлл. Как она выглядела? Что любила? Какой была?
— Ох, это было так давно… — вздохнула Марта. — Помню, что она была очень странной.
— Почему же Анна была странной?
— Я не знаю, имею ли право говорить такие вещи…
— Не просто имеете. Вы должны! — нетерпеливо воскликнул Марк.
— Что ж, — Марта немного помялась, поерзала на диване и почесала ладонь правой руки. — Она будто болела. Знаете… головой.
— Головой?..
— Да… понимаете, она очень часто вела себя странно, будто говорила сама с собой, кричала по ночам и даже втайне ходила к психиатру.
— Втайне? Тогда почему вы об этом знаете?
— У нас район маленький. Люди говорили, — скромно пожала плечами Марта и будто устыдилась того, что сплетничала. — Некоторые даже говорили, что у нее может быть… как же это называется… шилофрия!
— Шизофрения?..
Марк пытался слушать Марту еще внимательнее, но в его ушах вдруг стало гудеть. Он ничего не слышал и просил повторить еще и еще раз. Он удивлялся, с какой легкостью Марта говорила об Анне, не представляя, что ее слова теперь значат и какое большое дело делают.
— Что еще вы знаете о ней? Это очень-очень важно, Марта!
— У нее был жуткий шрам на левой щеке… где-то примерно такой, — тогда Марта показала его на себе, проведя указательным пальцем от виска до мочки уха. — И она часто рассказывала маленькой Мирославе такие же жуткие истории. О викингах, о жертвоприношениях, о… всяком таком, что мне очень не нравилось.
— Вы помните эти истории?
— Я их никогда не слышала. Но… у меня есть кое-что, — глаза Марты вдруг заблестели. — Моя хозяйка Ирина обычно избавляется от старых вещей, а я сохранила… ее альбом.
— Анны?
— Нет. Мирочки. Она часто рисовала те истории, что ей рассказывала нянечка.
— Так несите же скорей! — Аристов соскочил с дивана, как бы подгоняя горничную.
— Да… — неуверенно протянула Марта. — Сейчас.
И тогда она, наконец, встала. Марк ждал ее около десяти минут, не переставая ходить по комнате кругами. Горничная вернулась с толстой коричневой папкой в руках. Она положила ее на стол, словно реликвию, чтобы показать, какой клад она откопала, довольно и смущенно улыбнулась. Затем Марта развязала шнурок на папке и уступила Марку место за столом.
— Позволите, я останусь один?
Марта тут же ссутулилась, кивнула головой и вышла из спальни, напомнив, что гостя ждут к ужину
Как только Марк открыл эту папку, по всему столу рассыпались лепестки и семечки: меж листов хранились сухоцветы двадцатилетней давности. Записки не представляли собой некоего дневника, ведущегося линейно или пересказывающего события тех дней. Скорее, это были случайные и разнообразные заметки обо всем и сразу. Почерк был детским, но все же аккуратным, почти каллиграфическим. Например, на одной из первых страниц, куда была приклеена ромашка (совсем облысевшая, ее можно было узнать только по желтой сердцевине), говорилось о ее целебных свойствах: «если вздувает живот. ромашковый чай. две недели».
— Зачем это ребенку?.. — удивился следователь вслух.
Марк перевернул листок. Меж собой они не были скреплены, только сложены друг на друга и, кажется, были вырваны из различных тетрадей или вытащены из разных коробок для писем и печатных машинок. Некоторые из них были белыми и толстыми. Некоторые — желтыми и полупрозрачными. Некоторые — в линейку, некоторые — в клетку, а на тех, что были пустыми и отличались качеством, маленькая Мирослава рисовала. Вот здесь она, кажется, изобразила себя и Марину. Две девочки (девочек можно было узнать только по треугольникам, которые служили, по всей видимости, юбками) держались за руки, а на их головах оранжевым карандашом были начерканы круги — кудряшки. Ниже располагалась подпись: «Мирослава любит Марину. Лучшие подруги навсегда».
— Ох, Марина… — вздохнул Марк и откинулся на спинку кресла. — Хоть о чем-то ты не лгала… Но что случилось? Что произошло между вами? Почему мать увезла тебя? Почему в Россию? Почему Мирослава пропала, как только увиделась с тобой спустя двадцать лет…
Марк продолжил переворачивать листы. Почерк становился все лучше, а значит, шли годы, и с каждым перевернутым листком он читал мысли взрослеющей Мирославы. Одна надпись особенно его заинтересовала: «НЕНАВИЖУ!» — крупные буквы были написаны черным маркером через всю страницу. Марк отложил этот лист в сторону. Если учесть, что Анна покинула Ирландию в 2001, Мирославе тогда было пять лет. Мог ли пятилетний ребенок ненавидеть или, по крайней мере, осознавать свою ненависть? Если эта надпись появилась позже, то кому она была адресована? Но «ненавижу» совсем перестало быть зацепкой и иметь хоть какое-то значение, когда он добрался до следующих листов. Записок или заметок больше не было. Только рисунки цветными карандашами. Марку стало не по себе от того, какими зловещими были эти рисунки. Он нахмурился.
— Я будто в фильме ужасов, — выдохнул он и потер глаза. — Как такое может быть в голове у ребенка? Хотя, конечно… Анна.
Марк взял лист в руки и внимательно разглядел его. Рисунок был совсем детским, кривоватым, неточным, и потому приходилось подолгу всматриваться, чтобы отгадать, что же там происходит. Вот какую-то ведьму сжигают на костре. Или это все-таки стог сена с сидящей девушкой на нем? На втором был изображен волк. Уж его-то нельзя было не узнать. Хотя это могла быть собака или вовсе лошадь. Или собака-лошадь, если судить по лошадиному туловищу, но собачьей морде. На третьем он узнал Анну. Иначе и быть не могло. Шрам рассекал половину лица. Рыжие волосы до самого пояса были спутаны. Зеленая мантия с капюшоном развевалась на ветру. Она держала в руках меч.