И умереть некогда

Виалар Поль

— Ах ты, мой бедненький! Я ведь могу только сварить тебе кофе и поджарить бифштекс!..

— Готовишь ты превосходно.

— У меня достаточно для этого времени. Жду тебя, жду и начинаю выдумывать, что бы такое приготовить. Хорошо еще, когда не зря стараюсь, а то ведь бывает, что ты приходишь, когда уже все сгорело. Нет, пришить тебе пуговицу, вести твое хозяйство, покупать продукты — вот и все, что я умею. А когда у нас будет домик, я займусь его устройством, постараюсь сделать его поуютнее, вечерами же, как у нас тут говорят, буду «дожидаться тебя». Хотя Гюстав и заговорил с Лоранс о секретарской работе, он ни минуты не сомневался в том, что она не сможет ее выполнять, — просто он хотел услышать это из ее собственных уст. И он сказал:

— Ну, хорошо, я наведу справки. Схожу к «Пижье». Здесь, конечно, есть филиал этой фирмы.

— Посмотри объявления в «Пти Нисуа», — посоветовала она.

Они

вместе просмотрели газету. И нашли семь подходящих объявлений, которые Гюстав отметил карандашом.

— Мне непременно нужно найти человека до конца недели. Эти господа приезжают в субботу.

— Какие господа?

— Ну, те самые, из административного совета.

— Значит, дело идет к концу?

— Мне кажется, мы недурно поработали. И когда они уедут, я смогу целиком посвятить себя СКОПАЛу. Чего-чего, а работы у меня хватит.

Она почти не видела его всю неделю, а начиная с субботы, он и вовсе исчез. В ночь с субботы на воскресенье он поехал развлекаться «с этими господами» — повез их в ночные кабаре. И поскольку Джонсон хотел иметь его под рукой в воскресенье с самого утра, он ночевал в «Рюле», на одном этаже с остальными. Накануне вечером он был им представлен и сразу стал среди них «своим». Он говорил на том же языке, думал так же, как они, и держался с ними на равной ноге. Надо сказать, это удивляло немца, прибывшего из Гамбурга, итальянца и американцев, приехавших из Чикаго и Нью-Йорка. Но только француз держался с ним немного настороженно, чувствуя, что этот малый, который еще накануне никого не знал и который, как выяснилось, оказался в курсе всех дел, — более изобретателен, даже более въедлив, если это возможно, чем Джонсон. На другой день в час аперитива, когда они со стаканом в руке, забыв на время о частностях, обменивались в баре «Рюля» соображениями общего характера, Фридберг, главный патрон, мозг всей операции, прилетевший накануне утром в Орли из Нью-Йорка и затем на другом самолете в тот же день добравшийся до Лазурного берега, заметил Джонсону, отведя его в сторонку:

— Любопытный малый этот Рабо. Я согласен доверить ему руководство СКОПАЛом. А может, он стоит и большего?

— Несомненно. Он мне очень помог. Он умен, изобретателен, и в то же время у него есть чувство меры. Быть может, даже излишнее. Вы меня поняли?

— Да… да… — сказал Фридберг. — Он из тех, кто шагает быстро. Быть может, даже слишком быстро, если я вас верно понял. Такие порою опережают тех, кто вывел их на дорогу. Надо быть очень внимательным, заключая с ним контракты.

— Да ведь он же француз.

— Француз ли, немец ли, англичанин или американец — не имеет значения. Существует порода людей, которые есть всюду, и всюду они одинаковы — у них те же достоинства и те же недостатки; их сила в каком-то особом качестве, присущем только им, сопоставимом, если хотите, с качествами моей нации, хотя среди таких людей далеко не все евреи, это — прирожденные дельцы. И этот малый — из таких.

— Согласен, — подтвердил Джонсон.

— Вот и надо, чтобы он служил нам, а не себе.

И они оба рассмеялись, отлично поняв друг друга.

Совещания продолжались четыре дня. С самого начала стало ясно, что Фридберг и Джонсон заправляют всем: Гюстав это понял еще прежде, чем услышал их выступления, даже прежде, чем началось обсуждение главного вопроса. Поэтому на них он и стал инстинктивно ориентироваться — не потому, что хотел урвать что-то для себя (он бы немало удивился, если бы кто-нибудь ему об этом сказал), — просто, служа им, отстаивая интересы, которые не имели прямого отношения к его собственным, Гюстав вновь обретал чутье следопыта, жажду поиска и открытия, которыми обладал в той, прошлой, жизни, и хотя он добровольно ее покинул, но в глубине души все же по ней тосковал. Чем он рискует? Ничем. Так он отвечал себе, когда у него возникала мысль, что он слишком глубоко залезает в дела, которые, собственно, его не касаются. Но он просто не в силах был удержаться и не высказать своего мнения, своего суждения, — а Джонсон частенько спрашивал его взглядом, — и, когда ему удавалось провести свою точку зрения, он не мог отрицать, что это доставляло ему подлинную радость, чувство удовлетворения, ничем материально не подкрепленное, но все же приятное.

Они сидели, все эти люди, вокруг стола в маленькой гостиной, примыкавшей К спальне Джонсона, курили, не спеша высказывались. Во-первых, там был Фридберг, худенький человечек в золотых очках, ревматик, пивший только воду, однако не выпускавший сигары изо рта, добрый папочка, изрядно баловавший свое потомство, правда, не детей, — у него была всего одна дочь, некрасивая, кособокая, прихрамывавшая на одну ногу и тем не менее без труда вышедшая замуж за молодого человека, который работал у ее папочки и во всем от этого папочки зависел, —

нет, Фридберг баловал внуков, а их у него было четверо, четверо коротышек, косых и анемичных, которых он обожал и в которых — несмотря на всю свою прозорливость — видел продолжателей своего дела после того, как раввин прочтет над его гробом положенные молитвы. Затем там был Беллони, итальянец, изъяснявшийся при помощи рук, дополняя свою мысль жестами и выразительно закатывая при этом большие выпуклые глаза; одевался он чрезвычайно изысканно, хоть и ярко, носил умопомрачительные галстуки и необыкновенно светлые туфли. Присутствовал там еще Гете, немец, который ни с какой стороны — ни по крови, ни по уму — не был сродни поэту и тем не менее обладал его бессмертной фамилией, — упрямый, неповоротливый толстяк с мощным загривком, складкой нависавшим над излишне высоким и излишне твердым воротничком, который выступал из-под черного пиджака, застегнутого под самое горло и чем-то напоминавшего френч. Казалось, он вечно носил траур по отжившим верованиям, по национал-социализму, скончавшемуся в пору своего расцвета. Передвигался он медленно, так же медленно двигались и его руки по сукну стола, за которым заседал административный совет, но в его поросячьих глазках вспыхивало порой пламя холодного, преднамеренного, заранее рассчитанного садизма, и очередная выходка явно приносила ему неизъяснимое и жестокое удовлетворение. Затем там был Фритш, француз, присланный вдовою Каппадоса, которая доверила ему представлять свои интересы, что он и выполнял с преданностью верной собаки, боясь по глупости сделать лишний шаг и потерять место. Был там еще один американец, маленький толстяк, вульгарный, малоприметный, но не дававший о себе забыть — так он всем надоедал, хотя его никто не слушал; звали его О'Балли, и был он из шотландцев, о чем неустанно напоминал, гордясь своим происхождением, которым, кстати, объяснялись его ограниченность и упрямство, ибо в ответ на любое предложение он говорил «нет», даже не пытаясь понять, что оно означает. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что поведение его вполне обдуманно: окружающие, устав спорить, уступали ему.

Само собой разумеется, Гюстав в переговорах не участвовал — он лишь отвечал, когда его спрашивали. Создание Компании по прокату автомобилей «люкс» было делом побочным и, судя по всему, никого не интересовало. Фридберг и Джонсон в нескольких словах дали понять, что эта компания является их детищем, — они и будут ею заниматься; они, правда, намекнули, что это принесет всем участникам дополнительные прибыли, а весь риск они берут на себя. К тому же все собрались сюда не для этого, и о рождении новой компании, которая по мере надобности будет предоставлять клиентам машины, упомянуто было лишь для того, чтобы показать, сколь серьезна вся затея, если ее участники — на собственный страх и риск — решили добавить к основной компании филиал.

По мере того, как шли переговоры, Гюстав обнаружил, что Джонсон и Фридберг выступают единым фронтом против всех остальных — немца, итальянца, представителя мадам Каппадос и О'Балли, каждый из которых тянул в свою сторону, не соглашался с остальными и действовал сам по себе. Любое предложение вызывало ожесточенные споры, и по тому, насколько считался с мнением этих людей Фридберг, как он маневрировал, было ясно, что, даже объединившись с Джонсоном, он не в состоянии материально поднять это дело, по всей вероятности, из-за отсутствия свободных средств. Время от времени то Фридберг, то Джонсон поворачивались к Гюставу, спрашивали, искали подтверждения — сначала по отдельным деталям, но очень скоро и по вопросам более общим. Дело в том, что Джонсону и Фридбергу Гюстав представлялся верным союзником, — разве они не поставили его во главе СКОПАЛа? И разве это не означало, что они уже заплатили ему за помощь, согласие и поддержку? Таким образом, Гюстав принадлежал теперь к их лагерю, он получил свою мзду и был в известной мере связан по рукам и ногам. Он это чувствовал и невольно злился на то, что его, который раньше сам все решал, сам ворочал делами, обстоятельства низвели до положения угодливого слуги, которое было ему невыносимо. Тем не менее он выступал на стороне двух американцев; правда, в какую-то минуту он поймал себя на мысли: «Там еще видно будет», — но тут же сказал себе, что это глупость, ничем на сегодня не подкрепленная.

Совещания продолжались три дня. И спорам конца не было. Трудности возникали ежеминутно, порожденные тугодумием неповоротливого гамбуржца, коварством О'Балли, внезапными вспышками нетерпеливого Беллони, непроходимой глупостью посланца мадам Каппадос.

— А в какую это выльется сумму для моей доверительницы? — спрашивал, например, он.

Когда же ему называли ее, он принимался спорить, торговаться, требуя более высокого процента прибылей, потом уступал, но вечно был недоволен, так что Джонсон в какой-то момент не выдержал: