И умрем в один день…
Шрифт:
— Мне поехать с тобой? — спросила Лючия. Или только подумала? Как бы то ни было, я ее услышал и ответил:
— Как хочешь. Но без тебя мы с ним лучше поймем друг друга.
Лючия кивнула.
— Поеду с тобой, — сказала она. — Без меня ты вообще ничего объяснить не сможешь.
Я промолчал. Лючия была права, хотя и говорила глупости.
Я подумал, что она захочет взять отсюда что-нибудь на память, и она взяла. Она постаралась сделать это незаметно, но я увидел — не то чтобы я внимательно следил за тем, что делала Лючия, но не увидеть это было невозможно, хотя,
В воздухе над журнальным столиком сиротливо висели две мысли, они были чуть темнее воздуха, в котором парили, должно быть, минимум несколько месяцев — судя по их вялой, даже дряблой поверхности. Внешне мысли напоминали наполовину спущенные воздушные шары, Лючия коснулась их пальцами, проходя мимо, и обе мысли съежились, перетекли в ее память, я подумал, что надо будет по дороге спросить, но, с другой стороны, это могли быть интимные мысли, оставленные синьором Гатти специально для Лючии, и мне знать о них было совсем ни к чему.
Я поискал глазами, не осталось ли в квартире еще каких-нибудь мыслей, идей или хотя бы завалящих осколков воспоминаний, ничего не увидел и последовал за Лючией в прихожую, а сержант, потянувшись и внимательно осмотрев помещение — не взяли ли мы чего-то, — вышел следом и запер дверь.
Я взял Лючию под руку, мы спустились на улицу, где стало совсем жарко, даже слабый ветерок улегся отдохнуть, чтобы, может быть, к вечеру, набравшись послеполуденных сил, подняться и хоть что-нибудь сделать с этой тягучей, как патока, атмосферой.
— Джузеппе, — сказала Лючия, когда мы укрылись в машине, где сначала было совсем невмоготу, но я включил кондиционер, и уже через минуту стало вполне терпимо, — Джузеппе, я больше не могу здесь. Я думала…
— Ни о чем ты не думала, — отрезал я, выруливая на Римскую трассу. — Иначе не сделала бы этого!
— Джузеппе, — Лючия положила ладонь мне на колено, — я хотела вытащить тебя…
— Ты же понимала, что ничего не будешь помнить! — взорвался я.
— Да, — покорно согласилась она. — Но я думала, что найду тебя раньше…
— Раньше, чем это сделает Джеронимо? — сказал я, стараясь вложить в свои слова больше иронии.
Если Балцано объявится во время разговора с Вериано, — подумал я, — это будет кстати, вся компания окажется в сборе, и можно будет, как это любил делать незабвенный Эркюль Парот, посадить всех рядышком и, глядя каждому в глаза, рассказать — кто, когда, как… и главное, зачем. В конце концов, ради этого «зачем» синьор Лугетти меня и нанял.
Двадцать минут, пока мы плелись по перегруженным улицам Рима, я раздумывал над тем, мог ли Лугетти не обратиться ко мне со своим нелепым, как мне тогда показалось, вопросом. Не было у него на самом деле никакого выбора, и поступал он не как человек разумный, способный в любой ситуации увидеть минимум три и максимум бесконечное число неравновероятных возможностей. Нет, он вел себя именно как конечный автомат, запрограммированный на получение определенного результата — он-то думал иначе, да я и сам думал иначе, когда Лугетти впервые переступил порог моего кабинета.
Мы выбираем… Конечно. Только — что мы выбираем, когда делаем выбор? Свою судьбу? Или судьбу мира? Свою жизнь или жизни миллиардов человек, каждый из которых тоже совершает в этот момент свой выбор и тоже, как я, как Лючия, как Лугетти, распоряжается не только своей судьбой, но судьбой миллиардов… Не миллиардов даже, речь ведь идет не только о людях, но обо всем, что составляет содержание мироздания, о котором никто из нас не думает, выбирая путь и воображая, что только своей судьбой рискует или, наоборот, старается не рисковать, чтобы прожить долго и счастливо.
— Не думай об этом, — прошептала Лючия.
Хорошо. Я не буду об этом думать. Подумаю о том, что, вернувшись, скорее всего, и помнить не буду об этом расследовании, о своей жизни, о работе в полиции, об этих улицах, которые существуют только потому, что мир бесконечен в своих проявлениях и, следовательно, есть возможность выбрать…
Что делает мысль, когда выбирает себе дорогу в мире?
Раньше я не задумывался об этом. Раньше — когда? Или правильнее спросить: раньше — где?
— Не думай об этом.
Я припарковал машину, втиснувшись между огромным «ягуаром», чей зад едва не достигал противоположного тротуара, и юрким малолитражным «ситроном», который я, возможно, мог бы сдвинуть одним пальцем, если бы возникла необходимость.
На второй этаж мы с Лючией поднялись, держась за руки. Скорее всего, синьор Лугетти мог нас видеть, если стоял в это время у окна и смотрел на улицу. Наверно, так и было, потому что встретил он нас хмурым взглядом, на жену старался не смотреть, а со мной говорил, как с человеком, предавшим его в самых лучших ожиданиях.
— Расследование закончено, синьор Лугетти, — сказал я, отпустил, наконец, руку Лючии и поздоровался с неутомимым синьором Балцано, сидевшим на диване, закинув ногу на ногу, и курившим трубку с таким видом, будто в ней был не табак, а смертельный яд.
— Если вам так не нравится, — сказал я, — зачем вы это курите, дорогой Балцано? И почему вы здесь? Вы же сказали…
— Только хотел помочь, — он пожал плечами.
— И как всегда, немного не рассчитали время и место, — ехидно произнес я. — Пришлось опять входить сквозь стену?
Балцано покачал головой, а Лугетти сказал резко:
— Не время для шуток, Кампора! Этот синьор позвонил мне несколько минут назад, сказал, что вы сейчас приедете, и попросил разрешения присутствовать при разговоре. Я подумал: если он знает о…
— Да-да, — сказал я и сел рядом с коллегой. — Не обращайте внимания, синьор Лугетти, Балцано обычно опережает события, у него не все в порядке с ощущением времени и пространства.
Лючия прошла через всю комнату и опустилась в кресло у письменного стола — наверняка она много раз сидела в этом кресле, а Вериано стоял рядом… или наоборот, он сидел, а она стояла и смотрела, как он работает.