И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского. Воспоминания
Шрифт:
Понять-то я понял, но отступать не хотелось, и день спустя пошел за практическим разъяснением (а по сути с жалобой) к председателю Союза писателей А. Г. Дементьеву.
Это был очень умный, сановный господин в дорогом, отнюдь не пролетарском костюме, с золотыми запонками в белоснежных манжетах и — довольно странная фигура в послевоенном литературном хозяйстве страны. Вот он, после известного постановления ЦК ВКП(б) 1946 года о «мелкобуржуазных» и космополитических увлечениях в среде ленинградской интеллигенции, был вместе с В. П. Друзиным направлен на «оздоровление обстановки», стал
Но это — потом. А пока он сидел передо мною царственно за широким столом и лениво поигрывал холеными пальцами по столу, словно композитор по невидимой простым глазом клавиатуре. Я довольно горячо и немного сбивчиво пожаловался на редактора Друзина, не желающего работать с молодыми авторами.
— Дело-то очень простое, молодой человек! — сказал А. Г. Дементьев. — Сейчас у нас все стали службистами — карьеристами. И я, и Друзин, и ты — все мы отчасти этим прихварываем… Он эту твою рукопись просмотрел, конечно, и задумался. Что он будет иметь от этой публикации: орден на борт пиджака или — выговор по партийной линии? И вышел у него, по логике рассуждения, — неизбежный, так сказать, выговорок — с. М — да!
В недостатке откровенности я его упрекнуть не мог.
— Но почему же?! — я тут, откровенно говоря, струхнул, боясь, что он откуда-то узнал о моей недавней биографии. Но оказалось, что дело было в другом.
— Гм, почему! Читал ли ты последний номер «Нью — Йорк тайме», официоза США?
— Н — нет… Я и по — английски не очень…
— А надо бы почитать. Эти презренные писаки — империалисты именно в последнем номере «Таймс» утверждают, болваны, что у нас в СССР практикуется с 30–х годов рабский труд! А? Дескать, в лагерях-то у нас люди совершенно бесплатно работают, за горбушку…
Тут А. Г. Дементьев презрительно усмехнулся (по отношению к западным писакам, разумеется), потом для разрядки закурил «Герцеговину Флор», и, выпустив дымок, резко, словно следователь на дознании, качнулся всем телом ко мне:
— А ты — что пишешь!?
А я, хоть и очень замаскированно, писал о том самом… И опять перепугался, теперь уже — за свой паспорт.
— Да они у меня вроде уже освободились… По вольному найму. Биографии, конечно, давят существенно, но — нефть Волховскому фронту дали в рекордные сроки…
— Понятно. Все мы умные тут, не хуже тебя. И даже поможем посильно. Мы немножко обтешем твою рукопись и отдельные куски дадим в «Ленинградский альманах», он выходит один раз в год. Дадим тебе «зеленый свет» в литературу, но — одновременно — и надерем уши! Согласен? Теперь найди редактора П. Далецкого и отдай ему рукопись, я с ним уже говорил о тебе. Лады? — И протянул на прощание большую, мягкую, почти отцовскую
Мировой мужик! И в паспорт мой не заглянул. Как не порадоваться?
Уезжал домой я со сложными чувствами, уповая на время. И вдруг недели через две — три получаю письмо из Ленинграда, от секретаря секции прозы Г. Холопова, с которым я уже успел познакомиться и который мне почему-то симпатизировал.
«Дорогой Анатолий! — писал он. — С «Ленинградским альманахом» песня длинная, до конца года, да и неизвестно, какую часть они смогут взять. А вот тут приехал редактор журнала «На рубеже» А. И. Титов и криком кричит: дать хоть какую-то прозу на 2–3
номера, нечего у них печатать. Журнал выходит в Петрозаводске, ежемесячник, репутация у него устойчивая. Можем предложить твою рукопись. Я советую тебе принять этот вариант. Телеграфируй согласие».
Еще бы! Я пошел на почту и отбил телеграмму: «Отдайте рукопись в Петрозаводск».
Далее все происходило буквально по часовому регламенту. В далекий, едва оттаявший от долгой зимы Вой — Вож прилетела телеграмма — вызов от редакции неведомого мне журнала «На рубеже», и вот я уже летел едва ли не на крыльях в купейном вагоне «Воркута — Москва» с двумя пересадками: в Вологде и на станции Волхов. Куда-то на северо — запад, к самому Ладожскому озеру и бывшему Беломорканалу. И близость эта как-то обнадеживала: все в одной стране живем!..
Здесь сложнее было с паспортом, знакомых обладателей жилья не было, но необходимые 1–2 ночи я надеялся скоротать на вокзальной скамейке, вроде пассажира — транзитника. Но риск был огромный: уже на вторую ночь меня бы засек милиционер…
Приняли меня хорошо — и редактор Алексей Титов, поэт (бывший дивизионный политработник, блокадник из Ленинграда), и председатель Союза писателей Антти Николаевич Тимонен, депутат Верховного Совета и член ЦК партии Карело — Финской ССР. Мягко пожурили меня за «бытовизм» и, не говоря худого слова, тут же положили передо мной на стол ножницы и дали пузырек с клеем: требовалось убрать все те куски, которые так смутили в Ленинграде В. П. Друзина и А. Г. Дементьева. А их было немало.
И я послушно и безропотно обкорнал собственную рукопись. При нынешнем общественном целомудрии это покажется едва ли не святотатством, но просил бы по — человечески учитывать и мое состояние:
1. Нагрудный карман мне прожигал злополучный паспорт с 39–й статьей о паспортизации, и надо было обернуться с пребыванием в «запрещенном» городе хотя бы в двое суток…
2. Важно было, по моему разумению, пройти первую журнальную публикацию, а в отдельной книге можно было еще восстановить наиболее дорогие для меня куски текста.
3. Такая «кастрированная» публикация была на первых порах для меня полезна по месту жительства в Коми АССР, в тресте, дабы не навлекать на себя режимных строгостей от местного отдела МГБ…
Пока я резал ножницами собственную рукопись, вклеивал какие-то невразумительные связки между главами, подошло время обеда. И тут добродушнейший и маститый А. Н. Тимонен весело посмотрел на озабоченного редактора А. И. Титова и сказал вдруг с заметным финским акцентом:
— Слушай, Олеша, пойтем-ка пот сут.