И вблизи и вдали

Городницкий Александр Моисеевич

А чего стоили звучные команды, гремевшие по трансляции, когда судно выполняло какой-нибудь маневр: "Все наверх! На брассы, на правую, все реи бакштаг правого галса!"

Ставя и убирая паруса, моряки палубной команды с удивительной легкостью взбирались по вантам на реи и салинги, ловко и уверенно перемещаясь на огромной высоте. Глядя на них, казалось, что дело это простое и легкое. Нам же, прикомандированным штатским, категорически запрещалось даже на метр отрываться от палубы. И все-таки, проплавать полгода на паруснике и ни разу не подняться на мачту было выше моих сил. Плавали мы в это время в Карибском море, погода была тихая, и я решился попробовать свои силы. Командирский мостик на "Крузенштерне" расположен около первого грота. Поэтому для своих подвигов я выбрал второй грот, имея в виду, что вахтенные на мостике обычно смотрят вперед и назад не оглядываются.

Достав выпрошенный у боцманов страховой пояс с карабинчиком,

я, оглядевшись по сторонам, начал понемногу подниматься по вантам и так довольно легко достиг марсовой площадки - метрах в двадцати пяти выше палубы. Этого, однако, мне показалось мало, и я решил добраться до салинга. От марсовой площадки вверх уже более узкие ванты, да и угол их был куда круче. Стараясь не смотреть вниз, я бодро двинулся вверх, но в какой-то момент, не удержавшись, все же бросил взгляд вниз и оцепенел. Где же судно? Подо мной расстилался необозримый синий океан, и только внизу у самого основания мачты желтела какая-то узкая полоска. Голова моя закружилась. Вдруг ощутивший себя в пустоте, как муха, висящая на зыбкой паутине, я дрожащими руками пристегнул карабин страхового пояса к вантине и ухватился за нее обеими руками. Дальше рассказывал старпом: "Когда тебя снимали, — похохатывая, объяснял он, — то снимали втроем. Два моряка тебя страховали, чтобы ты с перепуга не свалился, а третий пальцы твои от вантин отжимал". Третьим был все тот же старшина Овчухов, человек страшной физической силы. На пари он не просто гнул руками подкову, а разрывал ее на части. "Это он пытался мои пальцы от вантин оторвать! "Но ничего у него не вышло, — продолжал старпом, — ты только головой мотал и мычал, а пальцы от вантины так и не отпускал. Пришлось Овчухову дать тебе легкий подзатыльник, чтобы ты отключился. Тут ты враз пальцы разжал, отключился, и тебя забрали". От "легкого" овчуховского подзатыльника месяца два у меня все не заживал кровоподтек на шее.

По вечерам на шканцах, на открытой палубе, крутили кино. Натягивался экран, и прямо под густой темнотой тропической ночи вспыхивал луч кинопроектора. Зрители сидели на "банках", поставленных на палубе. А над нами мерно, в такт легкой судовой качке, раскачивались над черными реями яркие, непривычна близкие южные созвездия. На этой вечерней палубе придумалась строчка: "И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями". Строчка оказалась синтаксически неверной, на что мне справедливо и указал редактор моей первой стихотворной книжки "Атланты". Песня, однако, уже пелась, и переделывать строчку было невозможно. Так она и осталась.

Помимо привыкания к трудностям морской жизни, много хлопот доставляло нам привыкание к жизни военно-морской, с ее жестким и часто тупым укладом, "боевой и политической подготовкой". Помню, в первые месяцы пребывания на судне я обратил внимание, как старательно матросы "драят медяшку". "Не проще ли было бы заменить все эти медные поручни хромированными или никелированными?" — спросил я у Шишина. "Нет, — ответил он, — матрос в море должен всегда быть занят. Все пиратские бунты от того и происходили, что у людей появлялось свободное время". Он был прав. Когда, уже подружившись с нашими офицерами, я вдруг спрашивал, для чего нужно делать то или другое бессмысленное, на мой взгляд, дело, они с грустной улыбкой отвечали: "Чтобы служба медом не казалась". Они же объясняли мне, что если командир, отдав приказ, понимает, что приказал не то, что надо, он свой приказ все равно отменять не должен, иначе подорвет свой командирский авторитет.

Командиром "Крузенштерна" тогда был Павел Васильевич Власов, старый и опытный, по-видимому, моряк, но "высших женских курсов" явно не кончавший и владевший, как говорили "строевым, матерным и русским со словарем". Помню, уже при возвращении в Балтийск, еще на рейде, к нам на борт прибыли таможенники для досмотра. Закончив свою работу, они пришли в кают-компанию на обед. Как раз в тот момент началась швартовка судна, и швартующий нас буксир, неудачно потянув за буксирный конец, чуть не вырвал носовой кнехт на полубаке. При этом с мостика по всей судовой трансляции раздался такой виртуозный мат Власова, что обедавшая таможенница поперхнулась супом, и пришлось вызывать врача. Из всех английских слов, дававшихся ему с трудом, он запомнил только одно - "эбаут". "В нем что-то родное звучит", — объяснял он мне. И во всех случаях при встречах с англичанами говорил "эбаут". Спросят его бывало, например, какова длина вашего судна - метров сто? Он отвечает: "Эбаут". Гости довольны, кивают. "А сколько вы уже плаваете в океане, месяца четыре?" "Эбаут", — отвечает он. И опять все в порядке.

Примерно год спустя, во время второго похода на "Крузенштерне", мы зашли на английскую военно-морскую базу в Гибралтар, и командующий базой контр-адмирал сэр Томас Бест пригласил командира экспедиции и командиров судов, среди которых был и Власов, на званый обед, на котором роль переводчика пришлось

играть мне. Когда подали черепаховый суп, и лакеи, стоявшие сзади, налили какую-то прозрачную жидкость из графина в плоские бокалы, поставленные перед нами рядом с обычными рюмками и фужерами, Павел Васильевич, схватив своей крепкой волосатой рукой бокал, сказал: "Переведи - за мир и дружбу", и, крякнув, выпил. Адмирал начал что-то смущенно говорить по-английски. Смысл его слов, которые я переводить командиру не стал, состоял в том, что это не вино, а виноградный соус, который доливают в черепаховый суп.

В другой раз, в Центральной Атлантике, где вокруг судна все время сновали акулы, какой-то умник объяснил Власову, что капитан, который съест сердце акулы, становится бесстрашным на всю жизнь. Сразу же после этого началась настоящая кампания по ловле акул, к которой активно подключились наши офицеры. Наконец у какой-то отборной акулы было вынуто сердце, его то ли сварили, то ли поджарили, и вестовой на специальном блюде на глазах у всей команды понес его в командирский салон, куда были приглашены помощники, и где на столе ожидала закуски бутылка "Столичной". Не прошло, однако, и пяти минут, как из салона выскочил командир с багровым лицом и кинулся к фальшборту. Зная, что его никогда не укачивает, я был немало удивлен его бурной реакцией на акулье сердце. Так ему и не удалось стать бесстрашным капитаном.

Вместе с тем, он пару раз выручал меня из довольно критических ситуаций. Дело в том, что у меня почему-то с первых дней пребывания на "Крузенштерне", сразу же не сложились отношения с нашим замполитом.

У замполита нашего были свои непреложные правила. Он считал, например, что рядовые моряки и старшины могут читать только балтийскую многотиражку "Страж Балтики", где все изложено специально для них. А вот центральные газеты - "Правду" или "Известия" они читать не должны, потому что могут кое-чего там и не понять. Поэтому центральные газеты должен им комментировать и объяснять он сам. Что касается офицеров, то они могут читать и центральные газеты самостоятельно. А вот вольнодумные издания вроде "Литературной газеты" не имеет права читать уже никто, поскольку от них можно ждать разных идеологических диверсий.

С самых первых дней, как только мы появились на "Крузенштерне", наш замполит почему-то начал подозревать во мне опасного вольнодумца.

Поводом для этого послужило мое явное сопротивление его приказу не появляться на верхней палубе без головного убора, а также покидать ее всякий раз, когда мы встречаемся с военными судами - "чтобы не нарушать строгого вида военного судна своим распущенным видом". Кроме того, я возражал, хотя и безуспешно, против необходимости сидеть каждый понедельник на занятиях по марксистской философии, наивно ссылаясь на законченный институтский курс этой науки. Конфликт с замполитом, чреватый для меня потерей загранвизы, еще обострился после того, как по его приказу судовая трансляция с утра до ночи беспрерывно на полную громкость передавала одни и те же, безумно всем надоевшие за полгода плавания, песни с нескольких затертых пластинок. Среди прочих была там особенно опостылевшая мне лирическая песня на слова Михаила Танича "Девушки сидят на подоконнике-обнявшись, вполголоса поют". В конце песни говорится, что девушки ее "оборвут, не кончив, и со смехом побегут с ребятами в кино, и уходит песня грустным эхом через запотевшее окно". Песня эта, крутившаяся много раз на дню, обрыдла нам особенно, но замполиту она нравилась, и просьбы ставить ее пореже успеха не имели.

В тот день, по случаю женского праздника 8 Марта, обед в кают-компании, где мы, штатские, сидели в самом конце офицерского стола, был праздничным. Павел Васильевич, по случаю праздника, одел парадную тужурку с многочисленными орденами. Слева от него, как и положено, сидел замполит, справа - старпом. Подали борщ, и замполит налил себе полную тарелку. И тут, как назло, снова зазвучала эта несчастная песня. Я решил идти ва-банк. "Павел Васильевич, — громко спросил я через весь стол, — разрешите обратиться?" "В чем дело?" - спросил он подозрительно. "Почему в День советских женщин у нас по радио поют такие идейно невыдержанные песни?" Офицеры, разговаривавшие за столом, отложили ложки и стали прислушиваться. Замполит, кося на меня недобрым глазом, тем не менее набрал в рот полную ложку борща. Это-то его и подвело. "Ну, как же, — продолжал я, — вы послушайте, какие оскорбительные, пошлые слова про наших женщин звучат в той песне!" "Какие?" - покосившись на набравшего в рот борщ замполита, снова спросил Власов. "А вот про них говорится, что они "оборвут, не кончив и со смехом". Тут замполит от неожиданности и возмущения поперхнулся и весь свой борщ выдал на ордена парадной тужурки командира. Над столом повисла мертвая тишина. "За борт", — брезгливо отряхивая салфеткой ошметки капусты с лацканов, коротко бросил командир. "Его?" — с надеждой спросил оклемавшийся замполит. "Пластинку", — рявкнул Власов и, поднявшись, вышел из кают-компании.