И вблизи и вдали
Шрифт:
При заходе в Лас-Пальмас герой моего рассказа Борис попал в "крепкую" тройку. В нее входили двое его коллег, уже много раз бывавших за рубежом. Двое из троих (в том числе и сам Борис) были партийные. Казалось, ничто не предвещает неприятностей. Тем не менее, возвращаясь вечером из увольнения со своей тройкой, я увидел такую картину. К борту нашего судна подъехала испанская полицейская машина, из которой двое полицейских в высоких фуражках вытащили окровавленное и, как мне поначалу показалось бездыханное тело Бориса. Следом, виновато озираясь, выскочили двое его спутников. "Тело" втащили по трапу на борт, и судно через час вышло из порта. Обстоятельства ЧП выяснились только на следующий день, когда "тело" ожило полностью и было посажено под домашний арест в собственной каюте. Специально созданная комиссия установила следующее…
Сойдя с судна, тройка бодрым шагом вышла из ворот порта и тут ее внимание привлекла красочная витрина ботл-шопа - винного магазина, располагавшегося как раз напротив выхода. Среди бутылок с разноцветными этикетками Борис, оказавшийся человеком пьющим, сразу распознал родные "национальные" бело-красные цвета "Столичной". Более всего поразила его цена – поллитра "Столичной" стоила всего "рубль местных денег". Не поверив своим глазам, Борис, впервые в жизни попавший в
Целую неделю Борис сидел в каюте. В следующем порту захода он был лишен увольнения. Мне, как начальнику отряда, где случилось ЧП, был объявлен выговор. "Что ж ты, скотина, наделал?
– совестил я его. — Себя подвел, нас всех подвел. Неужели же совсем воли нет никакой?". "Саня, — отвечал он мне, — ну, эти-то дураки не понимают. Но ты-то ведь - наш человек, должен меня понять - всего руль - бутылка!" И в глазах его светилось радостное детское изумление."
Несколько слов о качке, которой часто пугают новичков. Проблема качки и привыкания к ней мне кажется сильно преувеличенной. Может быть, дело отчасти в том, что этому неприятному ощущению много внимания уделяли писатели, плававшие мало или попадавшие в море впервые. Более четверти века проплавав в морях и океанах, я понял, что "прикачиваются" со временем почти все, а если человек все-таки не может привыкнуть к качке - значит, он болен, у него не в порядке вестибулярный аппарат. Это, кстати, совершенно не зависит от степени его героизма или других личных достоинств. Согласно легенде, например, знаменитый адмирал Нельсон всю жизнь страдал от качки, и возле него на капитанском мостике постоянно дежурил матрос с ведром. Знавал я и современных капитанов, не переносивших качку, но упорно продолжавших плавать. Многое, конечно, зависит здесь от нервов. Я уже вспоминал, как на нашем "Крузенштерне" укачивались почти все, пока не было объявлено, что судно терпит бедствие. Надев спасжилеты, все немедленно укачиваться перестали и начали снова охать только после того, как опасность миновала. Мне кажется, что пьющие люди от качки вообще страдать не должны, потому что это ощущение близко к тяжкому похмелью, а человек опытный знает, что от этого не умирают. Если же признаками качки, как гласит судовая шутка, являются повышенный аппетит и отвращение к работе, тогда укачиваются все.
Бывают, правда, клинические исключения. Вспоминаю, как осенью семьдесят шестого года мы работали на судне "Дмитрий Менделеев" в районе Курильских островов. Был конец октября, и тайфуны шли один за другим, регулярно, как курьерские поезда, поэтому мы не столько работали, сколько прятались за острова от очередного урагана. Будучи заместителем начальника экспедиции, я отвечал, в частности, за работу судовой ЭВМ - старенькой изношенной счетной машины "Минск-22". Поскольку старший инженер, обеспечивавший ее работу, был в отпуске, я договорился во Владивостоке с очень хорошим специалистом, и мы взяли его на один рейс. Электронщик он действительно был классный, и пока судно стояло у причала, машину наладил полностью. Однако в море он не плавал раньше никогда, и как только "Дмитрий Менделеев" вышел за остров Скрыплев, тут же слег от самой легкой качки. На нашу беду, не успели мы дойти до Охотского моря, как машина снова сломалась. А здесь, как назло, пошли один за другим тайфуны. Бедного "начальника машины", еле живого на руках приносили в машинный зал. Как умирающий полководец, он слабой рукой показывал в направлении какого-нибудь шкафа с электроникой, после чего со стоном отключался, и его уносили. Никакие средства не помогали. Когда я обратился за помощью к судовому врачу, он сказал мне: "Ты не о том думаешь. Ты лучше следи, чтобы он за борт не выкинулся". Страх перед качкой у этого несчастного человека был так велик, что ему при полном ее отсутствии достаточно было услышать по судовой трансляции объявление: "Ожидается резкое усиление ветра. Закрепить все оборудование по-штормовому" - и у него тут же начиналась рвота. Что было делать? Вышедшая из строя ЭВМ грозила срывом всего рейса. И тут, в самый критический момент, ко мне пришел старый экспедиционник Саня Буровкин. "Михалыч, — сказал он мне, — его надо психологически вылечить. Значит так, выдай мне поллитра спирта - и все. Берусь его полностью поставить на ноги". Немедленно получив мое согласие, он изложил свой нехитрый план. Дело в том, что как раз в этот вечер у одной из экспедиционных "секс-бомб" был день рождения. Замысел Буровкина состоял в том, чтобы, попеременно используя целительное действие "шила" и неотразимые чары именинницы, уже положившей раньше глаз на страдальца, отвлечь несчастного специалиста от его мучительных ощущений и вернуть в строй. Действительно, как свидетельствуют очевидцы, в тесной каюте, где состоялась шумная праздничная вечеринка, пациент немедленно пришел в себя - пил, веселился как и все и даже целовался с именинницей. Вот тут бы его и брать! Но я наивно решил дождаться утра. Утром же он, снова зеленый, лежал влежку и помирал, а вторую бутылку спирта, затребованную Саней Буровкиным "для завершения активного лечения", я уже выдать наотрез отказался.
Несмотря на неудачу эксперимента, я пришел к выводу, что воспоминания о немногочисленных жизненных радостях помогают страдающим от качки в самые казалось бы жестокие моменты.
Окончательно я в этом убедился, когда все на том же "Дмитрии Менделееве", выполнявшем
Легче всего справляются с пагубным действием качки люди с крепкой нервной системой. Мне вспоминается в связи с этим один из наших капитанов, в каюте которого от сильной штормовой качки были повалены кресла, по палубе ездили взад-вперед какие-то чашки, книги, опрокинутые стулья и другие предметы. Сам капитан спокойно сидел за столом и работал, не обращая ни малейшего внимания на беспорядок вокруг. На вопрос, не помочь ли ему навести порядок в каюте, он ответил: "Ни в коем случае - каждая вещь должна найти свое место".
Из историй, связанных с качкой, вспоминается еще одна. В сентябре 1977 года мы вместе с Виктором Берковским, Сергеем и Татьяной Никитиными и Александром Сухановым прилетали с выступлениями на Сахалин и Курильские острова. Из кунаширского Южно-Курильска на остров Шикотан мы должны были плыть пассажирским катером, следовавшим где-то около пяти часов через Второй Курильский пролив. Помимо пассажиров, катер вез почту и какие-то грузы. Примерно на втором часу следования от плоской регулярной волны катер стало сильно качать, а еще через час большая часть пассажиров укачалась полностью. Более всех страдали женщины и дети. Из нашей компании не укачался один Берковский, хотя и ему явно было не по себе. Мы с ним вышли из кубрика подышать и встали к фальшборту, рядом с рулевой рубкой, в открытом окне которой маячила неподвижная и хмурая физиономия рулевого. "Эй, на руле, — крикнул крепящийся Берковский хриплым голосом старого морского волка, — сколько баллов шторм?" Рулевой презрительно скосил глаза в нашу сторону, потом сплюнул через голову Берковского за борт и скучающе ответил: "Какой шторм? Зыбь".
Что касается личных воспоминаний о качке, то меня всерьез укачивало дважды - первый раз во время первого полета на АН-2 в 1957 году под Игаркой и второй раз - в 1967 году на Черном море, на маленьком гидрографическом судне "Компас", трое суток штормовавшем где-то неподалеку от Босфора. Этому, правда, немало способствовало то, что в стекло наглухо задраенного иллюминатора в нашем кубрике все время ударяла туша дохлого дельфина.
Кстати, самые неприятные шторма из всех, которые мне довелось видеть, чаще всего приходились как раз на Черное море. Крутая и короткая морская волна и опасная близость берегов создавали здесь порой критические ситуации, похуже океанских. Так, в 1967 году мне пришлось участвовать в проведении практики по морской геофизике в Черном море на небольшом судне "Московский Университет". Судно это, построенное в Германии по проекту военного тральщика, имело довольно оригинальную историю. Построено оно было в начале тридцатых годов как правительственная яхта персонально для тогдашнего правителя Латвии Ульманиса. Когда немцы захватили Латвию, на яхту положил глаз "наци номер два" Герман Геринг. После войны же, захваченная в качестве трофея, она была доставлена на Черное море и стала личной яхтой "величайшего гения всех времен и народов". Назвали ее "Рион". Большим достоинством этого судна была необычно высокая скорость хода, дававшая возможность владельцам быстро выбраться из любой неожиданной ситуации. Сам Сталин, впрочем, на яхте побывал всего один или два раза. Рассказывают, что когда великий вождь прибыл на борт, он высказал желание выйти в море, и капитан не посмел возразить ему, хотя получил накануне штормовое предупреждение. Как только "Рион" покинул Ялту, он тут же попал в нешуточную качку. Укачались все - и охрана, и соратники. Не укачался только Сталин. Он сидел у себя в каюте с непроницаемым лицом и курил трубку. Когда судно пришвартовалось обратно к ялтинскому причалу, он вьлвал к себе вывернутого наизнанку пожелтевшего Берию и сказал негромко: "Надо бы присмотреться к этому капитану". И капитана не стало…
Что касается нас, то мы, стоя в Севастополе, тоже получили штормовое предупреждение. Оно было тем более существенно для бывшей яхты Сталина, что судно это было не килевым, а плоскодонным, и, согласно правилам Морского Регистра, могло плавать только при волнении не свыше пяти баллов. В этом недолгом черноморском плавании я уговорил принять участие моего давнего одноклассника и однокашника по Горному институту Саню Малявкина, который в то время занимался аэромагнитной съемкой в Арктике и немало времени налетал на разных самолетах в суровых условиях Ледовитого океана. "Поехали со мной - отдохнешь, — агитировал я его. — Это тебе не безрадостное Заполярье. Синее море, белый пароход - как у Бендера. Сухое вино, Ялта, Севастополь, девочки". Уговаривать его долго не пришлось, тем более, что в море он, как оказалось, до этого не ходил никогда.
Руководитель практики улетел из Севастополя в Москву на Международный геологический конгресс. Оставаясь за старшего, я немедленно потребовал от капитана выхода в море для проведения гидромагнитной съемки в Евпаторийском заливе, неподалеку от мыса Тарханкут, мотивируя свое предложение тем, что сводки обычно врут. Он неожиданно согласился, хотя капитаном был опытным, хорошо изучившим капризы черноморских "бора".
Не успели мы дойти до Каркинитского залива, как налетел сильнейший шквал, разогнавший волну до девяти баллов. Мы немедленно встали "носом на волну" и стояли так целую ночь, пока на следующий день не уткнулись в спасительный порт - Одессу.