И ветры гуляют на пепелищах…
Шрифт:
— Так говорят. И еще — что пришедшему на пепелище не следует долго на нем задерживаться. Не то молния может ударить.
— Какая еще молния? — не понял Юргис.
— Молнии, попович, бываютвсякие, — ответил Робам. — Случается, разоритель рассчитывает поживиться на месте грабежа еще чем-нибудь, если сумел затаиться, как провалившийся в подкладку боб. А то родичи похищенных, либо еще кто. Кони у нас хоть куда. Сядем-ка лучше в седла и поскачем отсюда.
— И не той дорогой, какой шли сюда. — Янис направился к кустам, где в затишке укрыты были лошади.
Робам разыскал среди обломков изгороди крепкую жердину, только этим летом срубленную.
— Робам первым поедет, я последним, — распорядился Янис. — Тронемся в сторону Калупе. Там прокладывают летнюю дорогу для торговых обозов с их охраной — к русской границе. Юргису-поповичу надо спешить к надежным людям. Окрестности Герциге — не место для него. Ну, с богом. И глядите в оба! У леса тоже есть глаза, как у поля — уши. А живая оса лучше мертвого медведя.
Живая оса… Так-то вот, Юргис-книжник, служитель верных отчизне людей, искатель герцигского знамени, призывавший Висвалда! Для здешних ты всего лишь живая оса. Чуть лучше, чем мертвый лесной хозяин, у которого нет даже осиного жала. Юргис на родной земле мало чем отличается от любого жителя. И должен скрываться, если не хочет жить под крылом вотчинников. Под защиту знати отдаются пахари, пастухи, бортники, рыбаки, чтобы выжить в этом мире, которым правит звериная жестокость. В этом мире выживают те, кто добровольно покоряется сильным, соглашается служить им, отдавать им всю жизнь свою и своих детей, если этим можно умерить жестокость господ.
Юргис возвращался на родину, исполненный веры во всемогущество доброго и правдивого слова. Думал, что как искры порождают пламя, так и толика добра, заложенная в человеке при его рождении, может расти и множиться, приближая человека ко всевышнему, который есть начало и конец всего. Стремясь сюда, Юргис был уверен, что стоит людям понять, чего в действительности добивается православная церковь, — и жизнь на земле отцов повернется к лучшему. Православная церковь хочет, чтобы люди в Герцигской земле остались при своей вере, которая неразделима с порядком жизни, основанным ими самими и их владетелем, в то время как немцы своим католичеством, напротив, лишь вселяют в людей вражду, заставляя знать лишаться покоя от иноземной роскоши, которая будто бы станет и им доступна, если примут благословение папы римского.
В памяти Юргиса было живо слышанное в Полоцком монастыре. В дальних странах, у теплых и ледяных морей, в устьях великих рек процветали некогда державы, чье величие воспевалось и певцами, и жрецами. И государства эти были могучи благодаря единству государей, духовенства и простых людей. Одна земля, одно солнце, одно понимание добра и зла! А едва лишь единство нарушалось, от великих империй оставались одни воспоминания. Воспоминания и развалины…
Пепелище сожженного селения осталось далеко позади. Всадники покружили по лесным тропам, по звериным путям, часто приводившим к лесным озерам, шумевшим камышом; проехали поросшие кустарником долины и пригорки. Но не заметили никакой опасности.
Не только угрозы, но даже признаков присутствия человека не встретилось им ни на полях, ни у озер, ни на реках, не говоря уже о лесе.
Люди, может быть, скрываются, как поступают в пору сбора податей крестьяне, бортники и ремесленники? Может быть, они покинули обжитые места и пустились на поиски другого, более спокойного угла? Когда знать хватается за мечи, подданным приходится бежать подальше.
Возможно, у спутников
И верно, чутье у них было острое.
Проехав несколько верст, всадники остановились на опушке молодой рощицы, у ручья, чтобы напоить коней. По одну сторону начинался густой ельник, по другую — молодой густой осинник, какой вырастает на месте выгоревших болот. В ельнике перекликались чижи, над ручьем разносился короткий, резкий крик пестрого дятла, в кронах деревьев щебетала птичья мелочь.
— Побудем здесь немного, отдохнем. — Юргис прислонился к стволу дерева.
— Отдохнем, — согласился Янис.
Через какое-то время к путникам приблизилась собачонка. Буро-черная шавка с пораненной задней лапой. Приближалась она медленно, словно просила прощения, словно каялась в своей вине. Остановилась на расстоянии полета камня, припала к земле, вытянула морду и передние лапы и уставилась ка людей покорным собачьим взглядом.
— Когда чужая собака приходит в дом, это к большой удаче, — пробормотал Робам, шаря за пазухой — верно, в поисках съестного.
«К большой удаче…»
Так говорила и Марша. В тот раз, когда оба они, Марша с Юргисом, лежали, обнявшись, под черемухой, в стороне от выгона, и мимо них пробежал незнакомый пес. Марша прошептала Юргису на ухо:
— Хочу от тебя сына… У меня будет от тебя сын!
Глава пятнадцатая
Его католическому преосвященству, айзкраукльскому комтуру ордена девы Марии. От рыцаря Христова округов Ликсны, Дриссы и Науйиене брата Бенедикта почтительное послание.
Пишу Вам, высокий господин и повелитель, это послание на одре болезни, духовным взглядом уже заглядывая в царствие небесное и созерцая нашу покровительницу, пречистую деву Марию. Плоть моя уже чувствует близость места, где все мы будем, ибо все мы суть прах и в прах возвращаемся.
Высокий комтур и повелитель!
Едва лишь до ушей моих дошла радостная весть о том, что Круста Пиле со всеми принадлежащими ему землями перешел под власть орденского стяга и бича, я велел подданным католической церкви в здешней местности надеть в честь этого события праздничное платье. Ибо наконец-то вновь, после того как русские на Пейпус-озере обратили наши смоковницы в сухие жерди, после того как маловеры стали засылать своих служителей к нечестивым, на пастбищах всевышнего снова зазеленела трава. И Ливонский орден вновь выпустил стада свои к полноводным потокам. Правда, орденскому братству еще предстоит утвердить знаки своей власти на воротах вновь отстроенной рижской церковью Ерсики и подчинить орденскому суду людей обоих берегов Даугавы, равно как и все добро с полей и из амбаров на этих берегах. И сделать это надлежит быстро, ибо и Ерсики, и Науйиены домогаются литовские кунигайты. Литовцы перековывают орала свои на мечи и серпы на копья. И пусть даже ливонский епископ окрестит короля литовского, Литва не прекратит взимать дань с латгальских поселений, не прекратит продавать здешние земли за вино и выпивать его. Литвины — это те, кто хотя и заискивает перед господом, но остаются чужаками в стане его величия. Они хотят жить на свой лад, пока не станет снова так, как уже было, и будет делаться то, что уже делалось. Ибо говорит Соломон: «Сбивание молока производит масло, толчок в нос производит кровь, так и возбуждение гнева производит ссору».