И восходит луна
Шрифт:
И Ноар был одним из немногих, кто решил отказаться. Олайви ничего не делала для того, чтобы уговорить его, не угрожала его родственникам, не наведывалась к нему домой. Просто Ноара уволили с работы, и что бы он ни делал, везде его подстерегали отголоски того самого отказа.
От него отреклись люди, никто не хотел знать его, газеты пестрили его фотографиями. Три года Ноар жил на улице совершенно по-скотски, никто не разрешил ему выезд из страны. Олайви молчала. Тех, кто решал отказаться прежде Ноара ждала участь туш в мясном магазине - в лучшем случае. В худшем - сначала убивали их близких.
Но она не предприняла ничего. Ноар сам явился к ней, грязный, полуголодный, сломленный. И она приняла его, дала ему кров, потому как только она во всей Эмерике, могла это сделать. Незаметно Ноар вернулся в полицию, жизнь его налаживалась, прошло уже два года с тех пор, как он и Олайви поженились. Детей у них не было, но никто не высказывал никаких теорий на этот счет. Из-за своей загадочности, Олайви получила очень зловещую репутацию.
Грайс и сама не знала, что происходит с Ноаром. Они обменивались ничего не значащими звонками перед днями рожденья, и Ноар никогда не говорил о своей жизни после улицы, а Грайс стеснялась спрашивать.
А сейчас он был нужен ей как никогда, но даже не смотрел в ее сторону. Впрочем, Грайс этого заслуживала. Она поступила трусливо, как и все. Наверное, Ноар разочаровался в человечестве, и единственной, кто у него остался и была - Олайви.
Впрочем, сейчас он выглядел довольно веселым, а еще Грайс слышала от мамы, что его повысили до детектива-лейтенанта. Может, не такая уж у него плохая теперь жизнь, думала Грайс.
Наконец, она поймала его взгляд, и Ноар криво ухмыльнулся ей. В его улыбке было злорадство, и Грайс отвела глаза. Ей нужно было выпить флуоксетин, но совершенно не хотелось делать это на глазах у всех.
Грайс открыла было рот и поняла, что не знает, как обратиться к Кайстоферу. Фамильярно, как к мужу или отстраненно, как к человеку, которого видит первый день, или раболепно, как к богу?
– Мне душно, - наконец сказала она.
– Нужно подышать воздухом. Я скоро вернусь.
– Да, - сказал он.
– Разумеется.
В дамской комнате, наполненной зеркалами, металлом и запахом духов, можно было жить - настолько она была просторна. Грайс запила флуоксетин водой из-под крана, улыбнулась своему отражению.
Сейчас, безусловно, станет лучше. В зеркале отражалась она, уставшая и бледная, с растрепавшимися волосами. Судя по ее виду, стресс она переживала больший, чем полагала.
С флуоксетином придется попрощаться, думала Грайс, но что тогда делать? У нее не было никаких идей насчет того, чем можно было заполнить пустоту на месте таблеток.
Грайс сняла туфли на каблуках, поставила на раковину и прошлась туда и обратно, закрыв глаза. Ноги ужасно болели, сладкое облегчение от того, что она сняла обувь, окатило ее, и Грайс тихонько застонала. В этот момент она услышала ритмичный стук каблучков по плитке.
Открыв глаза, Грайс увидела Маделин.
– Отдыхай, - сказала Маделин, нежно растягивая
– Повезло тебе, крошка. Сегодня тебе будет очень весело. Они могут делать это всю ночь - сначала будешь плакать от удовольствия, потом от боли. Секс с ними не забываем. Ни один человек такого с тобой никогда не сделает.
Она провела розовым язычком по алым губам. Грайс густо покраснела, щеки сковало жаром. Подхватив туфли, она почти выбежала из дамской комнаты, заметив, что Маделин улыбается зеркалу. У нее были белые, ровные, крепкие зубы, которые почему-то показались Грайс хищными.
Сгорая от стыда, чувствуя себя изгнанной, Грайс надела туфли в пустом коридоре, дрожа от страха, что ее могут застать за этим недостойным занятием. Она сбежала по лестнице вниз, не обращая внимания на боль в ногах. Выскочив с черного хода, которым, наверное, не разрешалось пользоваться посетителям, Грайс оказалась на улице, в окружении помойных баков. Она быстро достала из клатча сигареты и зажигалку, закурила и глубоко затянулась.
Может, благодаря флуоксетину, а может оттого, что не курила весь день, Грайс получила от затяжки радость, сравнимую с радостью отбросить туфли на каблуках. Она улыбнулась.
– И долго я должен был тебя ждать, кузина?
Голос Ноара заставил ее вздрогнуть. Грайс заметила огонек его сигареты, мигающий при затяжке, а потом и его самого. Летний вечер был прохладным, на Ноаре был легкий темный плащ, его полы чуть подкидывал ветерок.
– Ты знал, что я буду здесь?
– Конечно, ты же куришь. То же мне, великая преступница.
Грайс снова затянулась. В одном платье было холодно. Ветерок трепал пластиковые пакеты, казавшиеся крохотными призраками в наступающей ночи, из-за поволоки облаков вынырнула пара особенно ярких звезд, сумевших добраться до неба Нэй-Йарка. Пахло мусором, сигаретным дымом и откуда-то издалека доносился почти неясный, соленый запах холодного океана.
– Привет, - сказала Грайс. Она так хотела поговорить с Ноаром, а теперь ей вдруг стало очень неловко, стало нечего ему сказать. Дым из их сигарет свивался над их головами, они молчали.
– Не особо тебе повезло, - сказал он.
– Знаешь, как и тебе, - ответила Грайс. Они хмыкнули, не потому, что обоим стало смешно, а потому, что стоило заполнить неловкую паузу. Грайс посмотрела на него, единственного человека из предыдущей жизни, который все еще оставался с ней, и почувствовала, как щиплет в носу, как болят глаза, и лишь секунд через тридцать обнаружила себя рыдающей у Ноара на плече.
– Ну, ну, - он гладил ее по макушке.
– Ты не особенно хороша, может он от тебя откажется. Я бы от тебя отказался.
Ноар хрипло засмеялся, но Грайс было все равно, она его не слушала, у нее не было заботы, кроме как измочить слезами воротник его плаща. У нее как будто и эмоций-то не было, словно все выключили, а слезы лились сами собой.
– Тебе страшно?
– спросил Ноар. Тон у него был неосторожный, как на допросе, будто она была преступницей, совершенно ему незнакомой. Грайс кивнула, шумно шмыгнула носом.