И возвращается ветер...
Шрифт:
Аресты следовали один за другим, по нарастающей. Сначала был взят Радзиевский, потом, 17 января, — Дашкова и Галансков, 19-го — Добровольский, еще через несколько дней — Гинзбург, и это не случайно. Расчет был запугать, чтобы каждый думал: не я ли следующий? Чтоб сидели по углам, запершись на все замки, и шептали молитвенно: Господи, пронеси!
Может, именно от этого неудержимо захотелось вдруг выйти вперед и крикнуть:
— Вот он я! Берите — я следующий. Вас никто не боится. Но это было не главное. Главное — когда забирают твоих друзей, а ты ничего не
И еще было горькое чувство, обида за ребят. Небось когда арестовали известных писателей, весь мир взбаламутился. Теперь этого ждать не приходилось. Кого волнуют аресты какой-то машинистки да подсобных рабочих? Луи Арагону можно не возмутиться. Ну, так мы вас заставим говорить!
Всего два дня оставалось на организацию демонстрации, и распространять обращение, как в прошлый раз, было некогда. Мы с Витькой просто обошли своих знакомых — человек тридцать. Решили, что больше нам и не нужно. Зато лозунги изготовили добротно, на материи. И даже прибили к ним палки. В день демонстрации, 22 января, собралось у меня на квартире десятка два ребят. Еще две группы должны были ехать из других мест.
Разговоров было мало — все делалось молча. Каждый понимал, что так легко, как в прошлый раз, мы уже не отделаемся. Кому-то предстоит идти в тюрьму. Мы с Хаустовым брали все на себя как организаторы, но кто мог предсказать — возможно, заберут всех. Статья была новая, никто еще не сидел по ней.
Говорил, пожалуй, один Алик Вольпин. Он был на этот раз против демонстрации. Особенно против лозунгов. В этот раз мы требовали не гласности суда, а просто свободы арестованным ребятам. Да еще был лозунг: «Требуем пересмотра антиконституционного указа и ст. 70 УК». Конечно же, Алик возражал против слова «антиконституционный» — текст введенных новым указом статей формально Конституции не противоречил.
— Ну, что ж, — сказал я, — вот и посмотрим, с какими намерениями этот указ принят. Проведем юридический эксперимент. Если он не антиконституционный — нас и не арестуют.
Еще раз прочли текст статьи 190-3. Все было ясно: общественный порядок не нарушать, представителям власти не сопротивляться, если потребуют отдать лозунги — отдать немедленно, будут забирать — идти спокойно. Работу транспорта или учреждений нарушить мы никак не могли: Пушкинская площадь в этом смысле идеальное место. Решили ничего не выкрикивать — хватит и лозунгов. Вольпин пытался еще что-то писать, какие-то инструкции на случай ареста, но это уже было никому не нужно.
— Ладно, все и так ясно, — сказал Андрей.
— Не суетись, старик, — сказала Юлька.
Собственно, инструктаж этот был мне нужен для суда. Все присутствующие засвидетельствовали бы, что у нас не было намерения нарушить статью 190-3, и возникал еще один юридический аргумент — отсутствие умысла.
К шести часам поехали на площадь — из трех разных мест. От меня троллейбусом минут десять. Ехали молча. В каждом чувствовалась угрюмая решимость, словно у летчика, который идет на таран. За нами, в некотором отдалении, —
Мороз был лютый — градусов под тридцать, и оттого свет фонарей, памятник Пушкину и огни в окнах казались отчетливей и резче — декоративней. Прохожих мало.
Лозунги привезли под пальто, три штуки — и больше всего боялись, что не успеем развернуть. Но никто не мешал нам. Вокруг было пусто, словно все вымерзло.
Мы с Андреем взяли один, Витька Хаустов с Вадимом Делоне — второй, Борис с Юлькой Вишневской — третий. И вся толпа, человек сорок, моментально переместилась вперед, лицом к нам, растянувшись полукольцом. — Повыше, не видно, — сказал кто-то негромко. И мы подняли на вытянутые руки три белых полотнища с синими буквами, отчетливо видные в морозном воздухе.
Высокая, закутанная с ног до головы фигура приблизилась к толпе и стала с краю.
— Ага, стукач… — сказала Юлька злорадно.
— Да нет, это Боря Ефимов…
И на секунду мне стало страшно — вдруг ничего не будет? Расчет строился на том, что лозунги отнимут, а нас заберут. Не везти же их назад, домой. Я вообще не предполагал домой возвращаться.
Но тут наконец словно вызванные моими страхами, вынырнули справа из темноты и бегом, с криками бросились к нам человек пять. Ни формы, ни повязок. Морды красные от мороза.
— Всякую гадость развесили!
— Глаз выбью, гад!..
…Представители власти, с законными требованиями…
Один рванул за середину наш с Андреем лозунг, и мы тотчас же отпустили палки. А слева, там, где были Витька с Вадимом, слышался треск рвущейся материи и какая-то возня. Вадим отпустил свой конец, Витька же продолжал держать, и «представитель власти» никак не мог отодрать материю от палки. Этот лозунг мы делали с Витькой сами и прибили добросовестно, профессионально. Витька работал обойщиком мебели, и у него были какие-то специальные гвозди. Маленькие, граненые, с широкими шляпками. Прибивая материю, он держал их во рту и очень ловко вколачивал двумя ударами молотка. Наконец трое повалили его и стали крутить руки.
— Витька, не сопротивляйся, — крикнул я, — спокойно, не сопротивляйся!
Он затих, и его быстро утащили с площади. Толпа смешалась, все заговорили, задвигались, столько тут я увидел, что еще один парень стоит с лозунгом под мышкой и держит за руки Бориса с Юлькой. Ребята стояли спокойные, готовые идти, куда им прикажут, но парень остался один и был в нерешительности. Молодой, младше меня. Он был смущен, растерян, и чувствовалось, что ему страшно неловко. Он ждал, что мы его оттесним от своих и тогда он уйдет со спокойной совестью. Его же, наоборот, приняли за своего, и кто-то из толпы советовал:
— Спрячь лозунг под пальто, а то сейчас вернутся…
— Уходи, уходи, пока никого нет.
Секунду он колебался, потом бросил ребят и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь.
Все было кончено. Вдруг стало холодно и неуютно.
— Пошли, — сказал я. — Мы свое сделали. Пошли, согреемся где-нибудь.
И человек десять вместе со мной медленно потянулись к троллейбусной остановке. Толпа разбилась на кучки, все оживленно обсуждали происшедшее.
— Что случилось, что тут было? — спрашивали случайные прохожие.