И возвращается ветер...
Шрифт:
Удивительно — как трудно советскому человеку научиться говорить «нет», «не хочу отвечать», «не буду рассказывать». Предпочитают говорить в сослагательном наклонении: «вроде бы», «как будто бы», «может быть». Следователь же записывает «да» и еще от себя добавляет целую фразу — развернутое «да».
А тут еще наседка в камере да следователь намекает, что родственникам худо придется — жене, детям.
И когда наконец закрывают дело и можно встретиться с адвокатом, то уже поздно. Чего только не наговаривают на себя люди по незнанию! И на себя, и на других…
Второе оружие следствия — это свидетели. И к ним относится все сказанное выше —
Свидетелю сразу же объявляют: за отказ от показаний — одна статья, за ложные показания — другая.
— Так говорил вам гражданин Н или не говорил, что в нашей стране нет демократии?
Кто ж этого не говорит! Отпираться неправдоподобно. Ложные показания пришьют.
— Не помню, знаете. Может быть…
— Полноте, — успокаивает следователь, — мы же знаем. Вот, например, в четверг, у вас дома, за столом. Вы еще анекдот рассказали, про Надежду Константиновну Крупскую. Ведь так дело было?
— Вроде бы, — тянет свидетель, — я плохо помню…
Особенно плохо он помнит про то, как сам рассказывал анекдот. И следователь вписывает в протокол: «Да, в четверг у меня дома гражданин Н вел антисоветские разговоры, утверждая, что в СССР нет демократии». Гнуснейшая клевета на наш самый демократический в мире строй — статья 70 обеспечена. Какой адвокат вам теперь поможет?
Впрочем, адвокат — помощник только по уголовным делам. В политических делах, как правило, адвокат — помощник КГБ, ими же и назначенный, или, официально говоря, «допущенный». И если следствию, наседкам, свидетелям и юридической безграмотности объединенными усилиями не удалось довести гражданина Н до раскаяния — за дело принимается адвокат. Он не только откроет кодекс, но и на случаях из своей практики покажет, что чистосердечное раскаяние есть смягчающее обстоятельство:
— Раскайтесь, ну, хоть формально, и дадут поменьше. Не семь лет, а пять. Иначе вас и защищать невозможно.
Вот потому-то и не бывает в КГБ «нераскрытых дел». А уж если приходится признать, что зря арестовали гражданина Н, зря держали в Лефортове, — это просто грандиозный скандал. Кого-то в чинах понизят, кого-то на пенсию, кого-то на Чукотку старшим следователем по особо важным делам переведут, у белых медведей антисоветчину искоренять.
Позвольте, как же это — «пришлось выпустить»? Что же, все-таки существуют законность, беспристрастный суд, нелицеприятные судьи? И оправдывают политических?
Успокойтесь, товарищи, не торопитесь. Чтоб суд оправдал обвиняемого по политической статье, этого у нас не бывало. Разве что условный срок дадут, если очень живописно кается. Наши ведь советские суды выполняют в первую очередь задачу воспитания масс. А какое же это воспитание, если и дураку видно, что судят гражданина Н совсем уж, даже по нашим меркам, ни за что ни про что? И никакой даже сомнительной истории с деньгами или «морального разложения». Как же это может быть морально чист враг пролетарской власти? Да еще и никакого влияния буржуазной пропаганды не обнаружили.
И выпускают-то, не доведя дела до суда, тоже не «оправдав», а лучше всего «помиловав» (не осужденного, не представшего даже перед
Моя позиция на следствии была простой и ясной:
— Я гражданин этой страны и действовал в рамках ее Конституции. Да, я организатор и активный участник демонстрации. Это мое конституционное право, и я им воспользовался. Я приглашал знакомых принять участие в демонстрации, делал лозунги, принес их на площадь и один лозунг держал. Кого именно приглашал, с кем делал лозунги и кто был на площади, говорить отказываюсь, так как моему обвинению это отношения не имеет. Я отвечаю только за свой действия. Перед выходом на площадь я инструктировал своих знакомых. Я прочел текст статьи 190-3 вслух и предупредил всех собравшихся, чтобы не нарушали общественный порядок, повиновались требованиям властей, не сопротивлялись, не нарушали работу транспорта и учреждений. Во время демонстрации никто из нас этих требований не нарушил. А вот те, кто нас задерживал и срывал лозунги, действительно грубо нарушили общественный порядок. Я требую их отыскать и привлечь к уголовной ответственности. — И я писал сотни жалоб во все концы, — требуя — как добрый гражданин. — немедленно наказать нарушителей порядка.
На десятый день мне предъявили обвинение… по ст. 190-3. В нем говорилось, что я,
«узнав об аресте своих друзей Лашковой, Добровольского, Галанскова и др., с целью их освобождения, в нарушение установленного законом порядка обращения по данному вопросу в соответствующие органы, встал на путь незаконного выражения своих требований и несогласия со ст. 70 и ст. 190-1, 190-3 УК РСФСР, явился одним из организаторов действий, грубо нарушивших общественный порядок на Пушкинской площади, в Москве 22 января 1967 г., принял активное участие в этих действиях».
— Понятно ли вам обвинение? — спрашивает следователь.
— Нет, не понятно. Тут мы меняемся с ним ролями, и теперь ему надо давать объяснения. А что он может объяснить? Советская власть не приучена объясняться, она может только требовать.
— Мне непонятно, откуда взялась «цель освобождения» арестованных, что это за «установленный законом порядок обращения», как я мог его нарушить, если вообще к нему не прибегал, почему способ выражения моих требований незаконен — он ведь вполне конституционный, а главное, в чем же выразилось «грубое нарушение общественного порядка»?
Приходили прокуроры, начальники отделов, какие-то люди в штатском, пытались что-то объяснять, размахивали руками, морщили лбы, но дело дальше не двигалось. Как объяснишь, что требовать освобождения греческих политзаключенных можно, а советских — нельзя? Где, в каком законе сказано, что первомайская демонстрация на Красной площади — не нарушение общественного порядка, а наша, на Пушкинской, — нарушение? И никто из них не мог преодолеть статью Конституции, где черным по белому напечатано, что гражданам СССР гарантируется свобода уличных шествий и демонстраций. Я же давил их законом, прижимал статьями, глушил параграфами — признайтесь честно и правдиво, скажите на весь мир, что нет в СССР свободы демонстраций, что у вас все запрещено, что вам не нравится. И уже они впадали в неопределенное, сослагательное — «может быть», «вроде бы», «как будто».