И время ответит…
Шрифт:
Все кричали, все лезли быть «первыми», все совали в нос свои табели. Счастье ещё, что посреди конторы стояла прочная загородка, за которой сидела Гизэль, а загородка, хотя и трещала, под бригадирским натиском, но всё же не поддавалась!
А многоопытная Гизэль, знавшая наизусть все нормы, с быстротой компьютера проставляла против фамилий с процентами — граммы хлеба и, как трамвайный кондуктор, молниеносно отрывала нужные талончики с катушек, закреплённых в каких-то жестянках. Её движения были похожи на загадочные жесты жонглёра, у которого в воздухе летают «сами по себе» десяток шариков.
За какой-нибудь час контора очищалась от бригадиров, и только
В общем, часам к 7–8-ми Гизэль разбиралась со всеми претендентами и переходила к следующему этапу работы: надо было подсчитать количество выданных талонов соответственно их процентам, а затем — общее количество талонов, и это должно было сойтись со списочным составом лагеря — цифра, которую ежедневно давала лагерная охрана (ВОХР).
К 11-ти у Гизэли бывало всё готово… А работа начиналась часов в 6 вечера, когда прибегали первые бригадиры. Целый день она была свободна, могла шить, читать, заниматься чем хочешь в пустой днём лагерной зоне. И она неизменно получала свои четыреста граммов хлеба, как все конторские служащие. Ну, не завидное ли житьё?
…Вот я и соблазнилась. Несколько дней, пока рядом была Гизэль, и работа как-то спорилась шутя — пролетели стрелой, и наконец, я впервые села за стол одна.
То, что творилось в этот вечер, да и не только в этот, а и во все последующие, описать трудно! Разъярённая толпа бригадиров, а потом и просто голодных людей, сколько могло влезть в контору — бушевала, как расходившийся океан за моей загородкой, которая трещала по всем швам и грозила рухнуть. В шуме и криках я ничего не могла разобрать, не могла найти нужных табелей, чтобы исправить в них ошибки. Они ворохом громоздились у меня на столе, и разлетались по всему полу, Я была в отчаянии… Но ведь людей надо же было кормить! На свой страх и риск я верила людям на слово, заменяла одни талоны другими, кому-то выдавала талоны вовсе без табеля, потому что действительно были люди, пропущенные в табелях, которых бригадиры просто забыли внести в табель.
Бригады были нестабильными, состав их постоянно менялся — кого-то переводили нарядчики из одной бригады в другую, кто-то заболевал, кто-то проштрафился и попадал в изолятор, и разобраться во всей этой каше, да ещё быстро, под ругань и крики, не было никакой возможности…
Это бушующее море едва отхлынуло к поверке и отбою, и после отбоя я принялась за вторую часть работы — за составление сводки о выданных хлебных талонах.
Тут уже ужасу моему не было предела! Сколько я не билась — ничего не получалось. То не хватало людей по списочному составу… То не хватало талонов, опять же согласно этому списочному составу. Я давно уже отдала собственную пайку кому-то из пропущенных, но ведь это была всего лишь одна жалкая пайка, а у меня не хватало — целых 19-ти штук!..
Я считала и пересчитывала. Складывала на счётах и считала на бумажках. Все давно разошлись из конторы, и весь лагерь погрузился в сон, а я все считала и считала…
Наконец, к рассвету, я вообще уже перестала понимать хоть что-нибудь, и упав головой на ворох табелей заснула за столом тяжёлым и кошмарным сном…
Немногим лучше было и в последующие дни. Гизэль уехала, и помочь было некому. Я бегала к начальнику — умоляла снять меня на любые общие работы. Но начальник трезво
И я продолжала «привыкать», и каждый вечер выдерживала яростный штурм, и каждую ночь считала до рассвета и до одурения, и поспав два-три часа снова считала до вечера…
В конце концов, я подгоняла цифры к списочному составу и с ужасом ждала ревизии Финчасти. Когда обнаружится, что у меня нехватка — и не чего-нибудь — а хлебных талонов!.. И какая нехватка! Она вполне обеспечивала мне новый десятилетний срок!..
Я похудела — почти каждый день приходилось отдавать свою пайку, хотя я и понимала, что это — капля в море, и спасти меня уже не может; покрасневшие глаза страшно резало и зудило, начинался конъюнктивит, и я чувствовала, как на всех парусах несусь в пропасть.
И чем бы всё это кончилось — не знаю, если бы опять не новый поворот судьбы — и не только моей.
Этап на восток
Это было 22-е июня 1941 года.
Ещё до рассвета в бараке мы услышали какие-то отдалённые взрывы и слабые ещё звуки пушечных выстрелов. Утром, хотя официально нам никто об этом не объявлял, уже весь лагерь знал, что началась война с Германией.
В первые же дни войны орудийная канонада стала явственно приближаться к нам. Серые самолёты с чёрными крестами на крыльях почти каждый день стали появляться неподалёку от зоны. Иногда они сбрасывали бомбы, которые с тонким свистом, нарастающим до визга, шлёпались и взрывались в поле, где-то рядом с зоной. Мы вытаскивали из бараков наши пожитки и спали на земле, чтобы не быть погребёнными под обломками, если бомба угодит в барак. И ночью, сквозь сон, был слышен этот вибрирующий свист падающих бомб…
В лагере всё смешалось. 58-ю статью сняли со всяких работ — в финчасти, в конторе и во всех других местах. На работы за зону, после того, как одна из бригад вернулась с поля, потеряв своего конвоира, выводить тоже перестали. Над бригадой несколько раз пикировал самолет, и в конце концов сбросил бомбу, которая разорвалась где-то неподалёку в лесочке. Конвой и заключённые разбежались кто куда, и бригада прибежала в лагерь раньше, чем туда добрались конвоиры.
Бытовиков и мелких уголовников пачками освобождали, давая им вместо документов какие-то бумажные справки.
Во всем этом хаосе я одна по-прежнему сидела в конторе и выдавала «по старой памяти» бригадирам хлебные талончики. Но теперь всё упростилось до ерунды — все получали по 400 граммов — таков был приказ, и подсчитывать ничего уже было не надо, так как ни о каком «списочном составе» не могло быть и речи — он менялся каждый час!
Господи. Сколько вспыхнуло надежд! Теперь, когда объявились истинные враги, теперь-то уж не трудно будет доказать, что мы — свои, не враги, и в тысячу раз лучше быть убитыми на фронте, чем нелепо, ни за что прозябать в лагере!.
Все наши мужчины бросились писать заявления с просьбами послать на фронт, на самые опасные участки. Но и мы, женщины, просились в медсёстры, в санитарки, на какую угодно самую тяжёлую и грязную работу!..
…На фронт никого не взяли, но через несколько дней нам было велено собираться на этап. Кроме нас, в зоне оставались матёрые уркаганы, с десятилетними сроками, сидевшие не первый раз за бандитизм и убийства. Они назывались: «У. Б. Э» — Уголовно Бандитский элемент. На лагерном жаргоне это звучало, как «убие» — и невольно ассоциировалось с убийцами, которыми они и были на самом деле.