И время ответит…
Шрифт:
…Вот и отправляйся за новыми углями — бреди по протоптанной в тайге тропе, по бокам которой снег чуть не по плечи тебе… Но это всё ничего, эти хождения по таёжным тропам, особенно утром, пока ещё есть силы в ногах, и если погода тихая.
…На всю жизнь запомнились мне прекрасные картины со спящими под снегом великанами — соснами, со звёздами в начинающем светлеть небе, с первыми нежно-розовыми облачками, которые чуть тронуло восходящее солнце, с ручьями, пробивающимися из под снега и снова исчезающими в сугробах… и вокруг великолепная тишина, разве только дятел раскатит свою трель…
Но
Если делянка не убрана, десятник не примет древесины. Обливаясь потом, а то и слезами, мы с моей напарницей таскаем неимоверно тяжёлые ветви, проваливаясь по пояс в снег, а затем, стоя на коленях, дуем до одурения в чадящий, дымящий, но никак не желающий гореть костёр…
А бригадир покрикивает, торопит — скоро начнёт темнеть; короток зимний день в прикамской тайге, никому неохота сидеть на штрафном пайке.
Кончается тем, что вся бригада, чертыхаясь и обкладывая нас трёхэтажным матом, начинает помогать нам — все таскают ветви, и кострам, наконец, надоедает дымить, и дымовую завесу прорезает яркое лезвие огня. Костёр весело трещит, рассыпая фонтаны искр, ветви корёжатся и шипят — но теперь уже напрасно — огонь победил!..
Приходит десятник, отшлепывает своим молотком клеймо на срезе бревна, измеряет, записывает в свою книжечку.
Не обходится и без мелкой туфты. Слишком соблазнительно, если вчерашний лес лежит неподалеку, не воспользоваться случаем — отпилить тончайший кругляшок с клеймом, в каждой бригаде есть такие «спецы», и сдать брёвна ещё разок… Да и не грешно, право. За свои 800 граммов бригада довольно пролила пота. Государство и так не в убытке — ведь работаем только за паёк, а так — нам лишние 200 грамм!
Последняя работа — умело закопать костёр. Так закопать, чтобы завтра, если отправят на эту же делянку, можно было раскопав его, под снегом найти ещё тлеющие угольки, сохранившие жизнь до нового утра… Неопытный человек вряд ли сумеет так закопать, но опытные лесоповальщики могут…
Домой отправляемся в сумерки, вереницей друг за другом по тропам, которые похожи на траншеи. Но тут я чувствую, как ноги наливаются свинцом, спину между лопаток отчаянно ломит, и я пропускаю, свернув в снег, одного путника за другим, пока не остаюсь совсем последней, и едва волоча ноги, тащусь вслед за всеми.
Так долог, так бесконечно долог этот обратный путь, и какое счастье разглядеть среди тёмных силуэтов деревьев мигающий огонёк сторожевой плошки! Перед воротами лагеря постепенно собирается толпа, люди начинают мёрзнуть, прыгать с ноги на ногу, сырые бушлаты застывают колом. Но пускают в зону только тогда, когда всех пересчитают, и всё сойдётся…
Утром
…Подъём на «командировке» возвещает старая рельса, подвешенная к чему-то посредине лагеря. Это бывает в пять часов, когда небо ещё полно звёзд. Но пока люди получат свою утреннюю кашу, пока в инструменталке добудут пилы и топоры — они берутся с боя, и лучшие достаются первым и сильнейшим, пока люди добредут до своих делянок, — как раз и забрезжит рассвет…
Если денёк погожий, по небу поплывут розовые облака, снег на полянах и откосах оврагов нежно порозовеет. Грудь начнёт жадно вдыхать ароматный хвойный воздух, и ты почувствуешь, что ещё способна радоваться жизни… Пока ещё живёшь!..
…К зиме 44-го года в лагпункт стали прибывать «западники» — болгары, чехи поляки — в основном, бывшие служащие, мелкие лавочники, немного из интеллигенции — учителя, юристы — в общем, люди, никогда топора в руках не державшие. Они, попав на лесоповал, целыми бригадами замерзали в лесу, не умея и не имея сил даже развести костёр, чтобы хоть не замерзнуть. Это называлось «саботажем» на языке лагерного начальства…
В лес ходили без конвоя — бежать было некуда — кругом на сотни вёрст тайга, а дорога на Соликамск бдительно охранялась. К вечеру стрелки выезжали на дровнях за «западниками», утром ушедшими на работу, и привозили в лагерь трупы «саботажников»… На поверке начальник лагеря всенародно предавал их анафеме — «фашистов», готовых лучше сдохнуть, чем честной работой искупить свои преступления…
Это было уже после моего отбытия с 42-й командировки, и узнала я об этом от знакомых лагерников, которых я встретила в Соликамске примерно через год после моего освобождения.
А пока я старалась как-то приспособиться к лесоповльным работам, чтобы хотя бы выжить.
…Скоро я убедилась, что на самом деле работа «подсобников» на лесоповале — самая тяжёлая и неблагодарная. Ни одна пара подсобников без помощи бригады не управлялась, даже если они не присаживались к костру ни разу за весь день. И все бригады ругали своих подсобников.
В конце концов, я перепробовала все лесоповальные «специальности». Обрубать ветви было не слишком тяжело, если они были не очень толстые, и если топоры были острые. Но это бывало далеко не всегда, и я опять не успевала за бригадой, и опять меня ругали на все лады. Потом я попробовала раскряжёвыватъ — то есть, распиливать стволы на нужные отрезки. Сначала как будто всё пошло на лад, но на второй же день я сломала лучковую пилу, едва выпросила у десятника заменить её мне другой, и к концу дня сломала и ту…
Если дерево ложилось, провисая между двух бугров, — пила неизменно зажималась и очень легко ломалась. Правда, потом мне показали, как надо подставлять колья под ствол, чтобы не ломать пилы… Но пока приходила «сноровка», дела шли плохо, и постоянно кому-нибудь из настоящих работяг приходилось мне помогать — ну, а кому это понравится — судите сами! Ведь и так они вкалывали вовсю, чтобы выработать свои несчастные 30–40 кубометров… Счастье ещё, что сосна шла «корабельная» — высоченные, прямые стволы — кубометра полтора, а то и все два древесины!