И время ответит…
Шрифт:
Но д-р Околов не спал. Он методически, и не раз за ночь, обходил все отделения, все палаты, непременно щупал пульс у каждого больного, хотя ходил на цыпочках, затаив дыхание, надеясь не потревожить сон больного. А если уж больной не спал, то непременно шепотом справлялся, как тот себя чувствует?.. Кончалось тем, что после его обхода ходячие больные начинали ворча слоняться по коридору, тяжелые — кашлять, звать сестру, беспокойно вертеться и просить снотворного. Как бы ни уверяли Феликса Станиславовича, что в этой палате всё спокойно, и все хорошо спят, он
Ах, этот доктор Околов! Был он далеко уже не первой молодости, и все как-то думали, что кроме медицины, он ничем не интересуется. И вдруг, оказалось — интересуется!
Это он сыграл отца в «Предложении». Он рассказал мне по секрету, что пишет какие-то фантастические рассказы, и даже прочёл один мне, потому что знал, что я «причастна» к литературе. Рассказ был неудачный, и я его не запомнила. Но, оказалось, что и чувство юмора не чуждо этому серьёзному доктору.
У нас в больнице не было клея. И бумажки с фамилиями больных на приготовленные для отправки в лабораторию банки с мочой и прочим мы приклеивали мылом, которого тоже было мало. Бумажки слетали, получалась путаница и неприятности.
И вот, однажды, я нахожу на столике в дежурке — настоящий пузырёчек с клеем (не знаю уж, из чего изготовленным!). К пузырёчку прикреплена изящная сигнатурка — такая, какие бывали когда-то в аптеках во времена моего детства. Вместо рецепта на сигнатурке каллиграфическим почерком было выведено:
«Дежурной сестре:
Мы не будем так, как было, Этикетки клеить мылом. Горьких слез, прошу, не лей, — Вот тебе отличный клей!P. S. Смазывать экономно!»
Вот вам и доктор Околов! Все хохотали и уверяли, что он ко мне неравнодушен.
…Милый, милый доктор Околов! Вряд ли когда-нибудь вы прочтете эти строки — это почти невероятно. Ведь мне уже за 70, а вам-то?.. Но, если бы вдруг прочли… Разве вы не простите нас за наши глупые шутки и подтрунивание над вами?.. Ведь всё это было так давно… Так далеко, что уже и не смешно… (как сказал поэт). Ведь вы чувствовали, что мы относились к вам всегда очень хорошо, и всегда понимали, что вы — прекрасный врач, и все наши шутки были беззлобными и добродушными… Ведь невозможно же жить без улыбки… Даже в лагере, Даже в больнице.
Простите нас, доктор Околов, Феликс Станиславович!
Освобождение невсерьёз
…Прошел год сорок третий, когда кончался мой официальный «срок»; прошло лето сорок четвёртого.
Война уже шла за пределами страны. С запада наступали высадившееся в Нормандии союзники… Война, по-видимому, близилась к концу. У нас в больнице ходили слухи, что где-то уже начали выпускать тех, у кого уже давно закончились сроки.
И вот, два человека из наших пересидевших были вызваны и увезены в Соликамск.
…Осенью, в сентябре и мне было велено собираться «с вещами». Куда?.. — Неизвестно.
Сборы и прощание с друзьями были недолгими — всё же это был лагерь — один из островов гигантского ГУЛАГа, и на прощания здесь время не отводят…
Меня посадили в грузовик, вместе с несколькими другими заключёнными из рабочей зоны и повезли в Соликамск.
Было немного грустно, немного нервозно…
Прощай, прощай, Мошево!..
Прощай, Катеринушка!..
Прощайте, милые друзья!..
…И вот я снова в Соликамской пересылке — той самой, из которой осенью 41-го года уходил пешком наш немногочисленный этап на лесоповальный лагпункт под названием «командировка 42».
Сижу я в пересылке и день, и два, и три, и ничего не известно зачем и почему? И куда меня денут дальше…
Лагерные «параши» бушуют в пересылке, как море в штормовую погоду: — Освобождают — не освобождают… — Отправляют в ссылку… — Готовят этап… (куда?)
Но я уже говорила, что пути НКВД неисповедимы, и разуму простых смертных недоступны. К этому надо добавить: фантазия их — беспредельна…
Наконец меня вызывают в контору — «с вещами!».
…Это оказалось ни этапом, ни ссылкой, ни освобождением — чем-то «вроде» и того, и другого, и третьего.
В конторе пересылки мне, вместо документа или хотя бы какой-то справки, как давали в начале войны освобождаемым уркаганам, вручили… бумажку с адресом места, куда я должна одна, самостоятельноотправиться! На бумажке стояло: Бондюжский район, Тимшер, Больница трудармейцев.
До Бондюга надо было ехать по Каме на маленьком пароходике вроде речного трамвайчика.
Не помню точно, сколько, но в конторе мне выдали несколько рублей, которых должно было хватить на проезд до места назначения.
Когда за мной прибыл конвоир, а может быть и просто служащий, так как он был без винтовки, чтобы выпроводить меня из тюрьмы, мне протянули ещё одну, сложенную вчетверо и защеплённую скрепкой бумажку. Я развернула её и в первый момент не поняла от кого была эта записка, но взглянув на подпись сразу вспомнила: ведь здесь в Соликамске живёт Миша Красный, тот самый инженер, с которым я сидела на Медвежьегорской пересылке почти семь лет назад, и за дружбу с которым мы получили по трое суток изолятора.
Он каким-то образом узнал, что я в пересылке, и оставил для меня в конторе записку с адресом своей работы — а работал он здесь, в Управлении Сольлага — был уже вольнонаёмным, «оставленным» работать в системе, каким-то инженером — специалистом по лесу. Он приписал, что если меня освободят, чтобы я обязательно разыскала его…
У меня было куда идти!..
…В первый раз за девять лет, если не считать прогулок по Медвежке, когда я была «крепостной актрисой» ГУЛАГовского театра, я вышла за ворота пересылки одна, без конвоя. Так странно — сзади нет стрелка с винтовкой…