И время ответит…
Шрифт:
«Железный занавес» в те годы начинает чуть колебаться. «Избранные» и «надёжные» изредка могут получить и загранкомандировку. Вот и Гулия только что вернулся из Египта. Он вещает с экрана о том, что будет писать книгу о Древнем Египте. Из эпохи фараона Эхнатона (18-я династия).
Гулия показывает фотографии: вот он сам на развалинах Ахетатона, города, воздвигнутого фараоном-реформатором — Эхнатоном.
Правда, самих развалин не видно. Стоит Гулия на каком-то совершенно пустынном и голом месте.
— Это то место, — поясняет он, — где Эхнатон, покинув старую столицу Египта —
А вот и сам фараон! — Портрет во весь экран величиной возникает на экране. Какое прекрасное и вдохновенное лицо… Почем уже я вздрагиваю, почему?.. Или?..
— А это — его жена, красавица Нефертити — продолжает Гулия, — несомненно, всем вам знакомая! — Теперь поверхность экрана занимает головка действительно «всем знакомой» Нефертити. Но какая очаровательная, реальная, прямо живая, из плоти и крови — хотя несомненно «египетская»… У меня захватывает дух… А Гулия продолжает свой репортаж: — Это работы художника Михаила Михайловича Потапова, который живет в Закарпатье, в городе Хусте.
Ну конечно же я узнала! Боже мой!.. Лагпункт Пиндуши. Египетские головки на обрывках картона… Галчиха… Ну конечно же — Мишенька Потапов!
Я хватаю лист бумаги, пишу не видя строчек, как слепая. На конверте я пишу:
«Закарпатье, Город Хуст. Художнику М. М. Потапову».
Вероятно, городок небольшой, и не так уж много в нем художников. А верней всего — только один. И я тут же бегу отправлять письмо.
Грёзы о Египте
…Он тогда, как и я, работал в КБ Пиндушской Судоверфи. Никаких «общих работ» не знал, и, к большому его счастью, так и не узнал за весь свой «срок». В КБ он работал в отделе внутреннего оформления судов. Его эскизы всем нравились, его хвалили, но похвалы эти мало трогали Мишеньку. Они как бы плыли стороной, как и вся жизнь вокруг него. Если к нему обращались, он отвечал вежливо и даже охотно, но сам ни с кем никогда не заговаривал даже во время «перекуров» (сам он не курил ни тогда, ни в молодости, ни потом). Он не искал ничьего общества, но о себе рассказывал свободно и легко. И историю его жизни вскоре узнали многие.
Это началось давно, очень давно, — когда Мишенька был ещё ребёнком. Вот что он рассказал мне о своей первой встрече с Древним Египтом, когда ему, девятилетнему мальчику, ученику первого класса мужской гимназии, впервые попал в руки учебник по истории Древнего Востока: «…Увидев иллюстрации по Древнему Египту, я был потрясен, всецело захвачен ими: Великий Сфинкс, пирамиды Гизеха, пилоны древнеегипетского храма, мумия в саркофаге, Богиня Баст с головою кошки — всё это показалось мне близким и родным мне; когда-то и где-то виденным мною, но не на картинках, а в жизни. Когда же?.. И где?.. Я испугался — не схожу ли я с ума?»..
Перепугалась и мать мальчика, — никогда никаких книг о Египте до этого он не читал, и никто ему о нём ничего не рассказывал…
Свой арест и лагерь Мишенька считал, как и все ключевые события жизни, — судьбой, «кармой». И он давно понял что сопротивление бесполезно и бессмысленно. Понял не на Лубянке,
Мишенька удивлялся, когда его расспрашивали о его «деле», о допросах. Ему казалось это совсем не важным, его не волновало, за что его взяли, почему?.. Лубянка, лагерь — это всего лишь звенья в ожерелье судьбы.
Арест и лагерь он остро переживал только в двух аспектах: у него отняли двух единственно близких и дорогих ему людей — обожаемую им мать, и… невесту (быть может, еще более обожаемую?). Они остались «там». Он переживал их потерю, как окончательную, на всю жизнь. Что касается невесты — его предчувствие не обмануло. С матерью ему еще довелось встретиться и ещё пожить вместе какое-то время.
Всякое воспоминание о них вызывало горькие слёзы, а не вспоминать он не мог.
Второй аспект — тоже не менее горестный. Это крушение навсегда, как он тогда считал, мечты, лелеемой всю жизнь, — увидеть свою Прародину, любимый свой Египет. Если до лагеря из робких его попыток ничего не получилось, то о чем же говорить теперь?!..
Мишенька Потапов был глубоко убежден, что в своей прежней, давно прошедшей жизни, тысячелетия назад, душа его жила, воплощенная в египтянине эпохи фараона Эхнатона, египтянине, близком ко двору Эхнатона, так же обожавшем этого фараона-реформатора, как и теперь, спустя тысячелетия, обожает его в теперешнем своем воплощении Мишенька Потапов. Он считал Эхнатона не только «реформатором», борцом с языческими жрецами, но и мессией, провозгласившим веру в Единого Бога, — предшественником Христа, первым основоположником монотеистической религии, проповедующей любовь ко всему живому и к Создателю самой жизни.
Мишенька помнил свою прародину неясно и расплывчато, но ЗНАЛ, — что это — именно ОНА. Помнил так, как мы помним родной город, дом в котором выросли, дни своего детства — счастливые или печальные — и лелеем эти воспоминания в душе до самой глубокой старости, до самой смерти…
Когда Мишенька говорил о возлюбленной своей прародине, он становился живым человеком. Щеки его розовели, глаза начинали блестеть. Скорбное выражение исчезало с его лица. В остальное время он был похож на человека, действующего автоматически, в состоянии летаргического сна, хотя все действия его были разумны и логичны.
Историю «перевоплощения» Мишеньки знали не только его ближайшие друзья, но — в общих чертах — и всё население лагпункта, не только интеллигенция, но и рабочие, и даже урки. И — удивительно! — все относились к нему с большой симпатией (даже, воспитанные коммунистической системой, безбожники!). «Наш египтянин» — никогда не звучало насмешкой, или «прозвищем» — ну, может быть, как фамилия.
«— Вы не видали Мишеньку-египтянина? Куда же он подевался?»
Единственным утешением Мишеньки Потапова оставалась возможность и тут, в Пиндушах, рисовать. Товарищи по КБ усердно собирали для него кусочки картона; через расконвоированных бытовиков доставали кисточки и краски.