И время ответит…
Шрифт:
— Да что гуторить — уж тут, у нас в бараке и то — прихватил! — и тётя Оля, простодушно задрав подол, показывает всем следы, оставленные у неё на бедре лешаком.
Отсиживает свой срок тётя Оля за… ворота — будь они не ладны!..
Была она солдаткой ещё с первой мировой. Осталась с двумя махонькими девчонками. Но была молода, сила была в руках, никакой работы не боялась. Нового мужика в дом брать не хотела. Девчонок сама подняла, в школе выучила и «взамуж» неплохо отдала, только вот, что не в своей деревне.
Так и осталась одна — бобылихой. Но жила
Записали в колхоз. Лошадку забрали, ну да хрен с ей, в колхозе на трудодни дают, так и лошадь-то ни к чему. Пятистенку тоже отобрали — под школу. Ребятни-то народилось — в старой не уместиться. Ну, тоже не жаль. Если по правде рассудить — ну на кой ей, бобылихе, пятистенка?.. Пущай в хате робята учатся. Утеплила себе сараюшку, осталась при доме жить, и приставили её при школе сторожихой — печи топить, полы мыть, звонки давать. Очень даже способная работа, а трудодни в колхозе пишут. С ребятишками во дворе весело, не увидишь, как и день пройдет.
…Но вот, в один прекрасный день — праздник был — то ли Октябрьская, то ли ещё какой — только наезжает вдруг председатель, в доску пьян. Да не один, а с дружками. И давай ворота сымать. А ворота добрые были, тесовые!
Тут уж тётя Оля не стерпела. Как выскочила, да как начала председателя крыть — так, и раз-так, и чуть в драку не полезла:
— Мало тебе, сволочная твоя душонка, что дом отдала, так тебе ещё и ворота нужны — растудыть твою мать!..
Ну, досталось, в общем, и председателю, и дружкам его, и советской власти заодно — они-то ведь властью и были!
Только ничего не помогло — куда ж она одна баба против трёх мужиков?! Ворота всё равно взяли и увезли, а назавтра пришел за тётей Олей милиционер…
Ладно ещё, что 58-ю припаяли — «политическую», и теперь здесь она в нашей зоне, в нашем бараке, где все её любят, и она всех любит.
Аккуратно, раза два-три в год мы писали для неё заявления о пересмотре дела, о помиловании, наконец — ну, погорячилась, но ведь баба глупая, неграмотная, чего уж с неё возьмёшь?.. Уж нельзя ли простить, скостить как-нибудь срок — уж сколько отсижено, отработано по совести…
Но никакого толка от этих заявлений не получалось. Приходили официальные бумажки: «…вина доказана, статья определена правильно…» Но о сроке ничего не говорилось, хотя десятка была явно не по «преступлению»… Тётя Оля угодила в самый разгар 37-го!
Эх, тётечка Оля — и сдались тебе эти ворота, хоть и тесовые! Наплевать бы тебе на них!..
И вот, эта простодушная, бесхитростная, неграмотная крестьянка — какие искренние слёзы проливала она над Кручининой, или Аксюшей из «Леса» — ведь доходило же, понимала же, сопереживала же!..
Каждый спектакль, каждый концерт был для неё праздником и днём особенным. Задолго начинала она волноваться, сто раз спрашивала — не забыли ли чего, всё ли готово, не надо ли ещё чего-нибудь сделать?.. А в день спектакля уже с утра готовилась, доставала свое лучшее платье, разглаживала, раскладывала
Всех нас, актёров, она не только любила, но и почитала за людей особенных, высшего какого-то порядка. Всегда старалась чем-нибудь услужить — кому сбегать в ларёк, кому простирнуть что-нибудь, и никогда не брала никаких денег за это — никакие уговоры не действовали, а то — даже просто убрать постель: «Иди, иди, я ужотко сама приберу, ты своим делом займайсь!» «Дело» — это было учить роль или делать ещё что-нибудь для спектакля…
А сколько она делала для наших спектаклей!.. Сколько шила, перешивала, стирала, гладила, крахмалила (и крахмал сама из очисток варила!)… А ведь целый день она сидела за мотором.
Да и не только она. Помню, как к «Платону Кречету» весь наш барак делал цветы — буквально все нары в нашем «политическом» бараке были завалены лоскутками материи, обрезками цветной бумаги, проволокой… Зато за окнами Платона «зацвели» нежные яблони, а комната, в день его рождения, вся увешивалась цветочными гирляндами и принимала чудесный праздничный вид…
Все старались, как могли — помочь оформить спектакль, найти подходящие костюмы или сшить новые.
Наше начальство законно могло гордиться лагерным клубом — первым по Белбалтлагу. Наши спектакли даже «вывозились» в Кемь, где тогда ещё не было стационарного театра, и они и там пользовались большим успехом.
Вполне понятно, что начальство поощряло нашу театральную деятельность, щедро выделяло «метраж» на шитьё костюмов, краски, фанеру и прочее — для декораций. В общем, мы имели богатых «меценатов», а артистам делались всякие поблажки: — разрешалось ходить по зоне после отбоя, (иначе — когда же репетировать?), сквозь пальцы смотрели на сложившиеся среди актёров «парочки»…
Пани Гелена
И вот, среди нас появилась пани Гелена Квятковская — известная польская пианистка, выступавшая ранее с концертами по всему свету… Наша тётя Оля тут же взяла над ней «шефство» и ходила за ней, как за малым ребёнком. Приносила ей обеды и завтраки, чистила ей селёдку (потому что пани Гелена сама не умела), мыла её в бане, помогала одеваться.
Дело в том, что у пани Гелены в прежней жизни всегда была камеристка, которая всё это для неё делала, а сама она была беспомощна, как ребёнок.
Пани Гелена Квятковская окончила две консерватории — одну в Варшаве, другую в Париже. С концертами объездила чуть не весь свет. Но, в 39-ом часть Польши оккупировали Советские…
…Когда она появилась у нас в бараке, её фигурка казалась опереточным персонажем из какого-нибудь «Цыганского барона». В затасканной телогрейке, Бог знает какого срока, в огромных бутсах-«шанхаях», слетавших с её миниатюрных ножек при каждом шаге, с полотенцем, замотанным вокруг головы вместо шарфа и с нежно-розовой бахромой, висевшей из-под телогрейки до самого пола — всё, что осталось от шикарного концертного платья!..