И все они – создания природы
Шрифт:
Да, это был замечательный шаг вперед – жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.
Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано – и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.
Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.
Мы
– Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, – заметил я в конце обеда. – Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.
Он с улыбкой пожал плечами.
– Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.
– Как же! – Меня пробрала дрожь. – Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.
Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.
– Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.
– Ну, конечно, Джим… – Он что-то прикинул в уме. – Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.
Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?
– Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.
– А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.
Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку – творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.
Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.
Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины – благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.
Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:
– Джим, остановись на минутку!
Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди
– Так вот, значит, где ты работаешь!
– Да, Энди.
Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.
– Знаешь, – сказал он, – я столько раз читал про воздух, пьянящий как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, – добавил он с грустью. – Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу, как пришитый, в душном кабинете.
– Но ведь тебе нравится твоя работа?
Он провел рукой по волосам.
– Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, – продолжал он, разгорячась, – я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день шпарит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. – Он тоскливо сгорбился. – И что это меня дернуло поехать с тобой!
– Ну, прости, Энди.
Он виновато усмехнулся.
– Это я так. Но, честное слово, тут настоящий рай.
Вересковые просторы остались позади, и мы спустились в долину, где на сочных лугах пасся и жирел скот мистера Даннинга. Ферма эта была не молочной, Даннинги занимались разведением мясных пород, что в наших краях редкость. Дело они поставили на широкую ногу, и их стадо насчитывало свыше двухсот голов.
Удалял рога я здесь уже несколько дней и с радостью подумал, что это мой последний визит: оперировал я могучих трехлетних шортгорнов и совсем измучился. Теперь, когда домашние хозяйки предпочитают мясо попостнее и понежнее, бычков забивают примерно в полуторагодовалом возрасте, и великаны-волы, с какими мне приходилось иметь дело на ферме мистера Даннинга, нынче почти не встречаются.
Но в тот день в загоне, к которому мы подъехали, расхаживало не меньше двадцати таких чудовищ.
– В малый загон будем перегонять их по одному, как всегда, – крикнул, подбегая ко мне, мистер Даннинг. Он был невысок ростом, весь кипел энергией, легко возбуждался, и голос его не уступал пронзительностью паровозному свистку. Его сыновья, дюжие молодцы, носившие типичнейшие йоркширские имена Томас, Джеймс и Уильям, следовали за ним более степенным шагом.
Я познакомил их с Энди, который с любопытством рассматривал огромные сапоги, изношенную одежду, всклокоченные волосы, буйно выбивающиеся из-под кепок. Фермеры с таким же любопытством уставились на костюм моего друга в тончайшую полоску, сверкающий белизной воротничок и со вкусом выбранный галстук.
Затем мы перешли к делу и мистер Даннинг дал полную волю своей энергии: он тыкал в могучие зады палкой и душераздирающе вопил:
– Э-ге-гей! Тпрусь, тпрусь! Ну-ка, ну-ка!
В конце концов один из моих пациентов выскочил в ворота и братья загнали его в стойло. Я передал им намордник с хлороформом и оперся на мою громоздкую гильотину, размышляя, насколько легче стала моя жизнь в последние дни.
Когда я только приступил к удалению рогов этого стада, каждый жгут я накладывал собственноручно и сам пристегивал намордник. Но фермеры – народ переимчивый, и младшие Даннинги скоро придали процедуре куда большую эффективность.