И я там был
Шрифт:
Так вот я помню обрывки одного, случайно подслушанного мною, жесткого, непримиримого разговора Андрея Николаевича Семенова с этим командиром дивизии, полковником. Семенов, видимо, в ответ на хамский тон полковника возражал ему: «Слушайте, вы, я не пастух, а командир полка!» Тот еще что-то говорил. Тогда Семенов: «Разрешите мне обратиться к командующему». И в ответ получил резкое: «Не разрешаю!» Вот так он существовал.
Семенов обладал редким даром вождения войск. Накануне он подробно изучал карту незнакомой местности и потом безошибочно ориентировался на ней, даже ночью, приводя свой полк после двадцати-тридцати километрового марш-броска по бездорожью военного времени точно в заданный район. Было у него такое чутье.
Я особенно любил эти переходы. Командир полка, как правило, не пользовался
Семенова сняли с командования нашим полком, и я его больше не видел. И только по прошествии многих лет, после того, как наш театр побывал на гастролях в Болгарии, я неожиданно получаю письмо из города Карлово, подписанное: «Янко Митев». Из содержания письма я узнаю, что это никто иной, как Андрей Николаевич Семенов.
С тех пор мы стали переписываться. И когда наш театр был на очередных гастролях в Болгарии, мы с ним встретились. Гастроли в 1978 году начались в Старозагоре, в ста километрах от Карлово, и благодаря любезности руководителей Старозагорского комитета партии, организовавшим мою поездку в Карлово, мы с Янко Митевым встретились. Встретились прямо на площади посреди толпы изумленных пешеходов и остановившегося движения… обнялись! Через тридцать четыре года… Та же прекрасная сверкающая улыбка, тот же пытливый взгляд, и шевелюра та же, только не пепельная, а совсем белая.
Я пробыл у своего бывшего командира, активного общественного деятеля Советского Союза, Социалистической Болгарии, внесшего огромный вклад в нашу победу, полковника в отставке Янко Митева, целый день.
Мы снова прошли путь от Осетии и Кабарды до Запорожья, с нами были наши товарищи, и здравствующие, и те, кого мы оставили на этом пути. Я забыл многое, Митев помнил все.
Он жил в коммунальном доме в двухкомнатной квартире в довольно аскетической обстановке: выбеленные стены, несколько венских стульев, стол, тахта, два-три национальных гобелена, и все!
В Москве Семенов-Митев был женат вторично. Но, узнав о том, что его первая, «родная», жена жива, не раздумывая, отправился на родину. Может быть, кто-то и осудил бы его за такой поступок, но только не тот, кто побывал у него в болгарском доме, познакомился с его семьей — сыном и женой. Это была уже довольно пожилая женщина, совершенно седая. И к ней он приехал доживать свою жизнь.
Он мне рассказывал, как в 1937 году его арестовали. Потом выпустили. А когда началась война, был приказ по армии — всех иностранцев из армии убрать. И его долго не убирали, потому что понимали ему цену.
Рассказывал, как его допрашивали. «Ты знаешь, что такое конвертик? Ну, конвертик, как известно, заклеивается с четырех сторон. Слева, справа, сверху, снизу. Вот такой была система допроса. Меня вызывали, шесть часов работал один следователь, шесть часов — другой, приходивший ему на смену, шесть часов — третий, шесть часов — четвертый. И так целые сутки. Не давали садиться, у меня отекали руки, не только ноги…» Инкриминировали ему шпионаж.
Все это Янко Митев рассказывал мне в присутствии своего сына, полковника болгарской армии. И он так волновался, вспоминая о прошлом, что порой переходил на болгарский язык. Сын говорил: «Папа, ведь Этуш не понимает, говори по-русски». Но Митев отмахивался: «Нет, нет, он все понимает!» И действительно, его рассказ был таким эмоциональным и таким убедительным, что я все понимал. Я провел у них целый день и уехал от этого человека с очень светлым ощущением.
Семенов-Митев был убежденным коммунистом. И самое интересное — несмотря на несогласие с режимом, при котором его сажали, допрашивали, притесняли, его, человека, приехавшего в чужую страну служить ее идеалам, — он называл себя «сталинистом». Почему? Удовлетворительного ответа на это найти невозможно. Нужно было жить в то время, чтобы как-то понять.
Последняя встреча нас еще больше сблизила, мы расстались друзьями, договорились по возможности встречаться… А через некоторое время я
Война для меня кончилась под Запорожьем. Там меня тяжело ранило. А до этого наградили орденом. Вручать ордена от имени Верховного Совета СССР обычно приезжал командир дивизии.
Выбрали время затишья. Бойцов, представленных к награде, выстроили в ряд. Генерал выкликал каждого и пожимал каждому руку. Я, как назло, в момент награждения отлучился в ближний тыл, по делу.
Вернувшись, пришел к командиру полка на наблюдательный пункт. Здесь были сосредоточены войска, и отсюда должно было начаться дальнейшее наступление. Мы ждали сигнала. Вдруг на равнине перед нами все взорвалось, задвигалось, засверкало. Бой начался, похожий на салют. Тут же убили адъютанта полка. Видим, бежит к нам генерал-танкист. Накинулся на нас, что мы-де бой проворонили, его танки вон куда пошли, а мы — сидим… Мы выскочили из окопа. Под страшным «кинжальным» огнем побежали. И генерал некоторое время бежал рядом. Вдруг командир полка сует мне на бегу какую-то коробочку и кричит, перекрывая шум и гром боя: «Этуш, возьми, ради Бога, у меня свой орден… Черт знает, может, тебя убьют, а может, меня убьют!..» Я взял коробочку с орденом на бегу. На войне тебя убить могут каждую минуту. На войне тебе постоянно страшно. Но этот страх становится «образом жизни». Мы выскочили на гладкую поверхность, окопались и ровно тринадцать дней не могли сдвинуться с места. Каждое утро начиналось с того, что командир дивизии по телефону материл нашего командира полка и грозил ему военным трибуналом… «Голубь! (фамилия подполковника) Мать твою так… Если ты и сегодня не продвинешься хоть на километр, я тебя!..» И так тринадцать дней подряд. Мы пробовали подняться, идти в атаку, но у нас не получалось… И солдат, сидевший в окопе, уже понимал, что в атаку пойти невозможно; слышал приказ, но из окопа не вылезал. Солдаты из плохоньких укрытий не поднимались. На тринадцатые сутки, когда мы с командиром полка в отвратительном настроении сидели в неглубоком окопчике, я встал, не очень понимая почему, и он меня не остановил, только сказал: «Иди, Володя… И будь осторожней…» Я пошел в роту «помогать», поднял людей в атаку. Под огнем мы пробежали двести-триста метров — одно мгновение — и снова залегли. Никакая сила теперь не могла сдвинуть солдат с места. И можно было доложить генералу, что движение началось… На километр продвинулись — приписки и тогда были.
Я вернулся к командиру батальона. Он сидел в окопе. Погода была сухая, холодная, и дул сильный ветер. Настроение у комбата было по-прежнему мрачное. «Убило бы меня, что ли… Или хоть ранило… Надоело сидеть…», — сказал он. Было уже три часа пополудни. Я вспомнил, что в это время суток командир полка обедает. Бой окончился. Стояла относительная тишина, казавшаяся огромной, полной, абсолютной, потому я только что находился под ураганным огнем и вышел из атаки невредимым. И вот я встал из окопчика, где сидел комбат, и повернулся спиной к передовой.
Разрывные пульки пролетали время от времени и, зацепившись за траву, «лопались» со странным звуком «пэк-пэк». Я хорошо знал этот звук, но встал в полный рост и зашагал на обед к командиру полка. Как вдруг совсем рядом раздалось это «пэк»… Удара я не почувствовал, потому что потерял сознание.
Очнулся от адской боли внизу спины. Я не понимал, что со мной и сколько меня осталось. Чтобы проверить, не оторвало ли мне ноги, пополз вперед и, оглянувшись, увидел, что ноги есть, волочатся за мной. Комбат Мирошниченко выслал ко мне бойцов. Но немец, видя все это, накрыл нас минометным огнем. Бойцы кинулись врассыпную. Еще раз попробовали подползти ко мне. Немец бил из минометов. Тогда они закричали: «Товарищ старший лейтенант! Можно мы вас подберем, когда стемнеет?» Я им в ответ ору: «Нет! Нельзя! Не разрешаю!» — потому что от нестерпимой боли хотелось грызть землю. И вот они подползли ко мне и потащили меня на плащ-палатке. Когда немец накрывал нас минами, кидались прочь, в разные стороны, но тут же возвращались. Вдруг из лесопосадки, какие бывают в степи на Украине, выскакивают два санитара с носилками, бегут к нам рысью, делают возле моей плащ-палатки круг, не останавливаясь, а мои солдаты буквально забрасывают меня к ним на носилки, и они под огнем убегают в рощицу.