И явилось новое солнце

Вулф Джин Родман

Я, одиночка, был этим предшественником и его предшественниками, каждый из которых страдал от одиночества, как должен страдать любой правитель до тех пор, пока лучшие времена – или скорее лучшие люди – не придут на Урс. Я был и Теклой. Теклой, думающей о матери и сводной сестре, которых она больше не увидит, и о молодом палаче, плакавшем о ней тогда, когда у нее самой уже не осталось слез. Но более всего я был Северьяном, познавшим ужас одиночества, как познает этот ужас последний человек на заброшенном корабле, когда, грезя о друзьях, он вдруг просыпается и осознает себя столь же одиноким, как и прежде; и тогда он выходит, наверно, на палубу и

смотрит на изобилующие людьми звезды и на рваные паруса, которые никогда не донесут его ни до одной из них.

Страх охватил меня, как я ни пытался высмеять его. Я был один в просторных покоях, которые Цадкиэль назвала моей каютой. Я не мог никого услышать; и мне казалось возможным, как сразу по пробуждении кажутся реальными все горячечные фантазии сна, что мне некого услышать, будто Цадкиэль из своих собственных неисповедимых соображений опустошила корабль, пока я спал.

Я искупался в ванне и выскоблил непривычно гладкое, не покрытое шрамами лицо, глядевшее на меня из зеркала, все это время прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь голоса или шаги. Одежда моя была рваной и такой грязной, что я раздумал надевать ее. В шкафах висело множество одеяний разных цветов и покроев – по-моему, больше всего таких, которые можно было легко приспособить как для мужчины, так и для женщины, безразмерные, из самых дорогих тканей. Я выбрал себе пару широких черных штанов, державшихся на расшитом поясе, тунику с открытым горлом и большими карманами и плащ с пестрой парчовой подкладкой, но с внешней стороны – цвета сажи, а значит, цвета гильдии, мастером которой я все еще официально являлся. Одевшись, я наконец вышел из дверей, и мои уродливые остиарии отсалютовали мне, как и в первый раз.

Мне не преградили путь, да и страх перед такой возможностью, пока я одевался, большей частью улетучился; но в то время как я шагал по широкому и пустому коридору прочь от своих апартаментов, меня тревожили иные соображения: от явившейся во сне Теклы, которая подарила мне наслаждение и бросила меня, мысли мои перешли к Доркас и Агии, к Валерии и наконец к Гунни, чья любовь, за неимением лучших вариантов, тоже могла оказаться мне полезна и с которой я безропотно позволил разлучить себя, когда Цадкиэль сообщила, что отослала матросов.

Всю свою жизнь я слишком легко бросал женщин, претендовавших на мою верность, в первую очередь Теклу, тянув до последнего, когда мне осталось лишь облегчить ей смерть, а после – Доркас, Пиа и Дарья и наконец – Валерия. На этом огромном корабле я, похоже, намеревался бросить еще одну; и я твердо решил не делать этого. Я найду Гунни, куда бы она ни запропастилась, и сберегу у себя в каюте, пока мы не доберемся до Урса, и она сможет вернуться, если захочет, в свою рыбацкую деревушку, к своему народу.

Исполненный решимости, я двинулся вперед; моя обновленная нога позволяла передвигаться по меньшей мере так же быстро, как в ту пору, когда я ступил на Бечевник, протянувшийся вдоль Гьолла; но не все мысли мои были о Гунни. Я отдавал себе отчет в том, что нужно запоминать все ориентиры и выбранное направление, поскольку нет ничего легче, чем заплутать на борту этого необъятного корабля, как я уже неоднократно плутал во время путешествия к Йесоду. Я также постоянно ощущал присутствие яркой точки света, которая казалась бесконечно далекой и в то же время удивительно близкой.

Позвольте попутно признаться, что тогда я все еще путал ее с тем шаром из тьмы, который стал диском света, когда мы с Гунни прошли сквозь него. Разумеется,

невозможно, чтобы Белый Фонтан, спасший и разрушивший Урс, ревущий гейзер, извергающий из ниоткуда раскаленные газы, оказался тем самым порталом, через который мы прошли.

То есть я всегда считал это невозможным, пока был занят в дневном мире, мире, который погиб бы без Нового Солнца; но иногда я сомневался. А что, если Йесод, видимый из нашей вселенной, так же отличается от Йесода, обозримого изнутри, как человек, видимый со стороны, отличается от образа, созданного им самим? Я, например, знаю, что я часто глуп и иногда слаб, одинок, труслив, слишком склонен к пассивному добродушию и, как уже говорил, не задумываясь бросаю ближайших друзей, погнавшись за каким-нибудь идеалом. Но при этом я держал в страхе миллионы!

А что, если Белый Фонтан – это окно в Йесод?

Коридор повернул раз, потом еще; и, как раньше, я начал замечать, что хотя в той части, где я жил, он казался совсем обыкновенным – или почти обыкновенным, пространство, расстилавшееся передо мной и оставляемое за спиной, становилось все более странным, наполняясь туманом и недобрыми огнями.

Наконец мне пришла в голову мысль, что корабль сам изменяется для меня и снова становится самим собой, когда я ухожу, как мать, которая посвящает себя своему ребенку, когда он рядом с ней, разговаривая с ним самыми простыми словами и играя в детские игры, но в свободное время пишет эпическую поэму или принимает любовника.

Был ли корабль и впрямь живым существом? В том, что нечто подобное возможно, я не сомневался; но я слишком мало видел, чтобы говорить об этом с уверенностью, да и зачем в таком случае ему понадобился экипаж? Впрочем, все может объясняться намного проще, и то, что Цадкиэль рассказала вчера вечером (если принять время моего сна в качестве ночи), подразумевает гораздо более простой механизм. Если в картину можно войти, когда моя нога нажимает на спинку дивана, то не может ли быть, что свет в комнате постепенно гаснет, когда мой вес не давит на пол, и что эти переменчивые коридоры трансформируются под моими шагами? Я решил попробовать обмануть их с помощью своей исцеленной ноги.

На Урсе я не смог бы этого сделать, но на Урсе сам этот корабль-великан рухнул бы под собственной тяжестью, а здесь, на борту, где я мог и раньше бегать и даже прыгать, мне не составит труда обогнать ветер. Я прибавил ходу, но, добравшись до поворота, оттолкнулся от стены и полетел вперед по коридору, как летал между снастями.

Мгновенно я покинул знакомый коридор и очутился среди причудливых углов и призрачных механизмов, где мелькали, словно кометы, сине-зеленые огни, а сам проход извивался, как кишечник червя. Я касался ногами его поверхности, но не ступал полновесными шагами; ноги мои обмякли, точно конечности марионетки, когда опускается занавес. Я несся по коридору, который сузился до мучительно яркой, но все уменьшающейся точки посреди полной темноты.

26. ГУННИ И БУРГУНДОФАРА

Сперва я подумал, что меня подвело зрение. Я дважды моргнул, но лица, такие похожие, не соединились в одно. Тогда я попытался заговорить.

– Все хорошо, – сказала Гунни. Женщина помоложе, казавшаяся теперь не столько ее двойником, сколько младшей сестрой, приподняла мою голову и поднесла чашку к губам.

Мой рот был полон смертной пыли. Я жадно отпил воды, прополоскав полость рта, и почувствовал, как оживают онемевшие ткани.

– Что случилось? – спросила Гунни.