И заплакал палач...

Дар Фредерик

Я изорвал газету на мелкие кусочки и втоптал их в землю под пальмой. А потом пошел к "чудовищу".

Никогда еще я не видел ее такой красивой и грустной. Никто ее не пожалел, нет, никто! Эта женщина была проклята. И все-таки я понимал, почему она убила. Я представлял себе романтичную девочку, воспитанную матерью-невротичкой, которая принимала у нее на глазах своего мужлана-любовника. Музыка для нее была как бегство. Вся ее поэтическая, чувствительная натура сконцентрировалась на кончике смычка. Когда она играла, отвратительная, суровая жизнь теряла

всю свою жестокость. После трагической смерти матери старик перекинулся на нее, и она покорилась, потому что для ее хрупкой души он олицетворял требования самой, жизни. Он был необходимостью, выкупом, который нужно платить каждый день. Рождение ребенка вызвало в ней, я думаю, не столько радость, сколько удивление и страх. Малыш не пробудил никаких материнских чувств. И мало-помалу она... (я скажу сейчас немыслимую вещь, но она объясняет то, что случилось) она о нем забыла! Ребенок сделался неясной помехой, не дававшей полностью раскрыться таланту скрипачки!

– У тебя какой-то расстроенный вид, Даниель!

Надо было сделать вид, что все в порядке.

– Всегда у тебя одно и то же! Просто озабочен...

– Кем?

– Не кем, а тем, что я натворил!

– Правда?

– Правда!

– Ты можешь попасть в тюрьму?

– Конечно!

Она покачала головой.

– Не хочу, чтобы тебя сажали в тюрьму, Даниель. Что я буду делать без тебя? Ну скажи! Я не смогу жить!

– Меня не посадят!

– Ты так думаешь?

– Обещаю...

– Это было бы для меня ужасно, понимаешь?

– Давай не будем об этом говорить, Марианна. Бояться чего-нибудь гораздо хуже, чем когда самое плохое уже произошло. Давай-ка лучше накрывай на стол. Что там у нас в меню?

– Омлет!

– Яичница?

Она улыбнулась.

– Любишь яйца?

– Обожаю!

От омлета шел приятный запах. Я смотрел, как суетится Марианна. Стряпала она неумело и, как настоящая артистка, была не приспособлена для домашних дел.

Когда омлет был наконец готов, он походил на что угодно, только не на омлет. С одного края подгорел, а с другого оказался совсем белым.

Марианна поставила на стол две тарелки. От прежних хозяев осталась какая-то старая посуда, ее оставили нарочно, чтобы потом сдавать помещение, как меблированное со всей утварью.

Марианна принесла сковородку и положила мне огромную порцию омлета.

– Попробуй. Вкусно?

Я попробовал. Она забыла его посолить.

– Восхитительный, – соврал я. – Еще чуточку соли, и будет просто великолепно.

Себе в тарелку она тоже положила приличный кусок. Но в сковороде оставалось еще много. Я взглянул на Марианну и удивился. Потому что она вдруг будто замерла. Опять показалось, что она прислушивается к каким-то голосам внутри себя, к словам, недоступным для других. А потом, как робот, не выпуская из рук сковороды, двинулась к лестнице.

– Куда ты?

Я не спросил, а прямо прорычал. Даже горло заболело.

Она обернулась, словно во сне.

– Пойду отнесу ему тоже!

Если бы вдруг на столе передо мной возник трупик малыша, и то бы я не испытал такой встряски.

– Кому?

В

глазах ее плыл какой-то туман.

– Ему...

Она вернулась и поставила сковородку обратно на плиту.

– Не могу вспомнить, Даниель, ужас какой! А ведь я знала, что там, наверху кто-то ждет!

– Марианна, наверху никого нет! НИКОГО!

Я встал и схватил ее за плечи.

– Никого! запомни хорошенько! Нас здесь только двое! Мы здесь одни! ОДНИ!

– Да-да, Даниель. Не кричи, прошу тебя.

Если так будет продолжаться, я сойду с ума.

– Повтори, Марианна! Повтори, чтобы раз и навсегда вбить себе это в голову! Мы здесь одни!

Она заплакала. Но мне было наплевать на ее слезы. Я продолжал трясти Марианну, и на ее плече порвалась блузка. Золотистое плечо вспыхнуло, отливая бронзой.

– Повтори!

– Да, только отпусти! Мне страшно!

– Повтори!

– Мы здесь одни, нас только двое!

Я отпустил ее. Но она сама прижалась ко мне, и мы так и остались стоять, задыхаясь, с колотящимися рядом сердцами.

28

Когда мы наконец принялись за омлет, он успел уже застыть у нас в тарелках. Но мы все-таки проглотили его, так были голодны. Фруктовый салат пошел уже получше. Когда со скудным ужином было наконец покончено, я решил:

– Сейчас снесем кровать вниз, в гостиную.

– А зачем?

– Мне кажется, кошмары твои из-за этой комнаты наверху. Теперь будем спать внизу!

Но она недоверчиво покачала головой.

– Зачем это?

– Ну давай попробуем!

Мне хотелось подбодрить ее. Я даже напевать стал. Она помогла мне снести вниз постельное белье. Я оставил наверху каркас кровати и вытащил только матрац и перину. Хоть внизу и плохая мебель, все-таки лучше будет в гостиной.

Спать мы легли уже когда было совсем темно.

– Завтра куплю свечи или хотя бы керосиновую лампу.

К счастью, хоть в постели нами овладевал неутомимый бес, и эти счастливые мгновения питали нашу любовь, давали силы прожить следующий день.

* * *

Утром мне не терпелось скорее прочитать последние новости. Я попросил, чтобы в деревню каждый день доставляли для меня газеты. Их должны были привозить с восьмичасовым автобусом.

И, едва проснувшись, я сразу же подумал о газетах. Обязательно надо быть здесь, когда их привезут, ведь если вдруг из любопытства газетчику придет в голову их пролистать, он может увидеть фотографию Марианны или мою и узнать нас.

В общем, встал я пораньше. Во рту чувствовалась какая-то горечь, поэтому пить кофе я не стал. Зато взял с буфета большую виноградную гроздь и, глотая ягоды на ходу, помчался в деревню.

В то утро было тепло... Даже небо казалось не таким уж свирепо-голубым, и легкий бриз ласкал листочки чахлых деревьев.

Я прибежал в деревню как раз к прибытию автобуса. Газетчик тоже ждал свои пачки газет. Он весело помахал мне рукой. И разрезал ножом бечевку, стягивающую пачку. Французские газеты оказались свернутыми отдельно. Я тут же их подобрал.