Иафет в поисках отца
Шрифт:
— Пустите мою руку, — кричал какой-то плаксивый голос.
Не говоря пи слова, я сейчас же вскочил (тогда уже совсем почти рассвело) и стал осматривать особу, сунувшую руку. Это был худой, дурно сложенный молодой человек, которому, по-видимому, было не более двадцати лет, но казалось, что он вовсе не принадлежал к человеческому роду. У него было бледное длинное лицо с выкатившимися глазами, кости его щек совсем высунулись, а к голове, покрытой длинными крепкими волосами, как щетиною, были приклеены огромные уши. Такого существа я никогда не видывал. Я долго смотрел
— Да выпустите ли вы мою руку!
— Чего же ты искал в моем кармане? — спросил я его с сердцем.
— Я искал мой носовой платок, потому что имею обыкновение держать его в этом кармане.
— Как, в кармане твоего соседа?
— Моего соседа? — сказал он, продолжая глядеть на меня пристально, как одураченный. — Виноват, я думал, что это мой.
Я высвободил его руку, которую он немедленно сунул в свой карман и вынул из него платок, если эта тряпка заслуживала название платка.
— Вот, я вам говорил, что кладу его всегда в этот карман.
— Скажите, пожалуйста, кто вы такой? — спросил я, смотря на его одежду, которая состояла из широких белых полотняных шаровар и старой жилетки.
— Я кто? Я — дурак!
— Я думаю, вы скорее плут, нежели дурак, — ответил я, удивленный его странной фигурой и платьем.
— Нет, вы ошибаетесь, — сказал мне вчерашний ночной голос — Он глуп от природы — это правда, но зато служит мне приманкой публики. Ум может являться и среди пороков этого света, не быв замеченным, но глупость собирает всегда кучи слушателей.
Когда он говорил, я внимательно его рассматривал. Это был человек уже в летах, с седыми волосами, носил манжеты и жабо. Глаза его были еще очень живы, но остальные черты трудно было разобрать, потому что лицо ею от толчков нашего экипажа так измаралось, что па нем можно было видеть все цвета радуги. Возле него с одной стороны лежала треугольная шляпа, а с другой — закутанное в солому дитя. Тимофей смотрел на него, и когда глаза наши встретились, мы не могли удержаться от смеха.
— Вы, верно, смеетесь над моей наружностью? — спросил нас старик.
— Именно; никогда я не видал особы, вам подобной, да, думаю, и не увижу!
— Может быть; однако если вы меня в другой раз увидите, то, наверно, не узнаете.
— Из тысячи отличу вас, — сказал Тимофей с возрастающей веселостью.
— Увидим, — ответил шарлатан.
Читатели, без сомнения, догадываются, что шарлатанство было ремеслом нашего знакомца.
— Но телега остановилась, — продолжал он, — верно, извозчик хочет кормить лошадей. Если вам угодно позавтракать, то не упускайте этой минуты…
— Джумбо, пора вставать! Филотас, разбуди его и ступай за мной.
Именем Филотас мнимый доктор называл своего безумного, который, взяв несколько соломинок, свернул их и положил в рот ребенку.
— Джумбо подумает, что ему дают есть, — заметил безумный, делая гримасу. — Не сердись, Джумбо, — это моя манера будить тебя.
Приняв порцию пробудительного, Джумбо тотчас же проснулся, встал, и, не говоря ни слова, вылез из телеги и пошел за безумцем. Мы с Тимофеем от
Мы с Тимофеем посмеялись над ними, пошли умыться и потом за шиллинг прекрасно позавтракали. Через час извозчик готов был ехать, и мы сели в телегу, где нашли уже ребенка и Филотаса, но доктор наш еще не явился. Ожидая его очень долго и не отыскав нигде, мы отправились в путь без него. Извозчик всю дорогу бранил доктора и клялся, что заставит заплатить его товарищей и что впредь никогда не будет связываться с учеными.
Продолжая путь, я стал разговаривать с Филотасом, которого нашел действительно глупым до такой степени, что даже жалко было на него глядеть. Я забыл сказать, что Джумбо, который опять заснул, был почти так же одет, как безумец, то есть в засаленной пестрой жилетке и белых шароварах. Помолчав немного, я начал говорить с Тимофеем о докторе, о том, что он исчез и что нам это не совсем нравится, потому что он обещал нас взять с собой. Но вдруг наш разговор был прерван громким криком:
— Эй, извозчик! Хочешь ли за шиллинг довезти меня до Ридинга?
— Взлезайте, — ответил, торопясь, извозчик.
Телега не успела еще остановиться, как уже в нашем обществе очутился новый летучий спутник. Он был одет в платье английского простолюдина, кожаные панталоны и толстые башмаки, имея притом в руке узелок и палку. Он, то есть новоприбывший, улыбнулся, взглянув на наше общество, и выказал свои прелестные белые зубы; на загорелом же лице его выделялись резко большие черные глаза.
— Мне кажется, что это фигляры, — сказал он, показывая на товарищей доктора. — А вы, господа, издалека ли едете? — спросил он у нас.
— Из Лондона, — был мой ответ.
— Что, каков там урожай на репу? Здесь она нынешний год вся почти пропала от засухи.
— Я не могу удовлетворить вашего любопытства на этот счет, потому что мы ночью проезжали окрестности.
— Это правда, я и забыл. Но по крайней мере, какова рожь? Да вы, может быть, не занимались земледелием?
Я ему признался в моем неведении по этой части промышленности, и таким образом у нас завязался разговор о другом предмете, который не умолкал часов около трех. Я ему рассказал о шарлатане-докторе и о том, каким странным образом он от нас исчез.
— Я пари держу, что это, наверно, тот самый чудак, который вылечил в наших местах столько народу, — ответил он, и мы начали говорить об его искусстве и образе жизни.
— Уверяю вас, что мы его опять встретим, но только узнаете ли вы его?
— Как не узнать, — ответил Тимофей.
— Ну, положим, что так; а вот различите ли вы деньги, которые я вам покажу?
— Различим, — сказали мы оба.
— Увидим, ошибаетесь ли вы, или нет.
И он вынул из кармана две монеты: гинею и фарсинг; положил одну из них мне в руку, а другую — Тимофею и велел их крепко сжать кулаками, зажмуриться на минуту и не открывать глаз, что бы ни случилось.